Некуда. Николай Лесков

испуганных и еще более удивленных его появлением.

      – Здравствуйте! – сказал он, задыхаясь, и затем не мог вспомнить ни одного слова.

      – Здравствуйте, – растерянно отвечали девицы.

      Помада снял фуражку, обтер ее дном раскрасневшееся лицо и совсем растерялся.

      – Кто вы? – спросила Лиза.

      – Я?.. Тут ждут… идут вот сейчас… идите…

      – Кто? где ждет?

      – Ваши.

      Девушки пошли, за ними пошел молча Помада, а сзади их, из-за первого поворота спуска, заскрипел заторможенным колесом тарантас.

      – Евгения! дочь! Женичка! – раздалось впереди; и из окружающей ночной темноты выделилась длинная фигура.

      Гловацкая отгадала отцовский голос, вскрикнула, бросилась к этой фигуре и, охватив своими античными руками худую шею отца, плакала на его груди теми слезами, которым, по сказанию нашего народа, ангелы божии радуются на небесах. И ни Помада, ни Лиза, безотчетно остановившиеся в молчании при этой сцене, не заметили, как к ним колтыхал ускоренным, но не скорым шагом Бахарев. Он не мог ни слова произнесть от удушья и, не добежав пяти шагов до дочери, сделал над собой отчаянное усилие. Он как-то прохрипел:

      – Лизок мой! – и, прежде чем девушка успела сделать к нему шаг, споткнулся и упал прямо к ее ногам.

      – Папа, милый мой! вы зашиблись? – спрашивала Лиза, наклоняясь к отцу и обнимая его.

      – Нет… ничего… споткнулся… стар становлюсь, – лепетал экс-гусар голосом, прерывающимся от радостных слез и удушья.

      – Вставайте же, милый вы мой.

      – Постой… это ничего… дай мне еще поцеловать твои ручки, Лизок… Это… ничего… ох.

      Бахарев стоял на коленях на пыльной дороге и целовал дочернины руки, а Лиза, опустившись к нему, целовала его седую голову. Обе пары давно-давно не были так счастливы, и обе плакали. Между тем подошли дамы, и приезжие девушки стали переходить из объятий в объятия. Старики, прийдя в себя после первого волнения, обняли друг друга, поцеловались, опять заплакали, и все общество, осыпая друг друга расспросами, шумно отправилось под гору. Вне всякой радости и вне всякого внимания оставался один Юстин Помада, шедший несколько в стороне, пошевеливая по временам свою пропотевшую под масляной фуражкой куафюру.

      У самого моста, где кончался спуск, общество нагнало тарантас, возле которого стояла Марина Абрамовна, глядя, как Никитушка отцеплял от колеса тормоз, прилаженный еще по допотопному манеру.

      – Здорово, ребятки! – крикнул Егор Николаевич, поравнявшись с тарантасом.

      – Здравствуйте, батюшка Егор Николаевич! – отозвались Никитушка и Марина Абрамовна, устремляясь поцеловать барскую руку.

      – Здравствуй, Марина Мнишек, здравствуй, Никита Пустосвят, – говорил Бахарев, целуясь с слугами. – Как ехали?

      – Ничего, батюшка, ехали слава богу.

      – Ну ехали, так и поезжайте. Марш! – скомандовал он.

      Тарантас поехал, стуча по мостовинам; господа пошли сбоку его по левую сторону, а Юстин Помада с неопределенным