Чрево кита. Анна Кесарева

людьми. Если бы всё перечисленное не встретилось на пути, был бы шанс прожить всё по-другому, нормально. Но если дело не в этом? Ведь если нет почвы, ничто не вырастет, да ещё таким пышным цветом, каким разрасталось её безумие. Чем дальше, тем чётче вырисовывалось несоответствие, тем сильнее приходилось нажимать на горло, и тем больше бесилась тесёмка, обвивающая зрачок.

      Кем бы она была, где бы она была, если бы смогла вовремя её придушить? Другие пытались. В десять лет её впервые отвели к психотерапевту, пытались урезонить или успокоить что-то иное, что прорывалось в этот благолепный окружающий мир. Она же всё больше понимала правила игры и всеми силами пыталась им следовать. Отдушиной было – перед сном или, когда никого не было дома, когда никто не мог заметить перемену лица и жестов, когда блаженная улыбка свободы была скрыта от посторонних глаз, можно было мечтать, можно было даже жить. И в этой – другой – жизни мир был таким, как хотела она. Она строила его раз за разом, такой же, как вчера, или совершенно новый. Там были только её правила, только её герои, только она, наделённая невероятными силами разных мастей. Там менялись одежды, менялись дома, люди, деревья вырастали до неба и хранили в себе целые королевства. Она называла это «я играю», но к восемнадцати годам начала осознавать, что больше подходит «я живу». И весь тот реальный мир, с людьми, состоящими из плоти и крови, знающих, куда они идут и зачем, ремонтирующие квартиры, создающие семьи, оставляющие семьи, встречающиеся посмотреть кино, поесть что-нибудь, недовольные соседями и довольные, завидующие и деятельные… все их атрибуты жизни – всё это вокруг стало совсем чужим к двадцати. Попытки встроиться были больше для галочки, чтобы не приставали, чтобы говорили с ней пореже – не касались, не рушили своими голосами и движениями тел – тот, другой мир.

      Утром она уже сама растворяла кофе, доставала оставшуюся колбасу из холодильника, умывалась и чистила зубы. Она сама надевала свою одежду, доставая её в лучшем случае из шкафа, в обычном – выуживая из кучи вещей на стуле. Вечером она задерживалась в университете или на работе как можно дольше, а потом ехала в пустых вагонах метро.

      Иногда просыпалась тоска по людям, и она искала их общества, и пыталась с ними говорить. Она умела это делать. Научилась. Но ни один разговор не был интереснее, чем уткнуться лбом в грязное стекло электрички, с музыкой, в нерешительности – закрыть глаза или оставить открытыми, и закрывать под крики продавцов всяких безделиц за стольник. Но ни разу не проскочить свою станцию. Реальность стоило держать под контролем, что бы ни происходило. И часто ей казалось, что она идеально балансирует на грани двух миров – своего и того, другого, который все называют настоящим.

      Бесконечное число «два» давало фору любой перевёрнутой в горизонталь восьмёрке, потому что всегда подразумевало ненавидимый процесс выбора. Так можно ненавидеть комнату, заполненную табачным дымом, сквозь который непременно надо улыбаться, или едкую симфонию ногтей по грифельной