Думки. Апокалипсическая поэма. Артём Рящев

свое «ну, я пошел» повторять он будет. Словом, или я, или который-нибудь из мальчиков, но обыкновенно все-таки я, спрашиваю Витю:

      – Куда ты, Витя, намылился?

      Или:

      – Куда ты, Витя, собрался?

      Или просто:

      – Куда?

      А Витя закатывает свои глаза и важно так:

      – В одно местечко! – разворачивается, хлопает себя по боками и неспешно ушагивает в то самое «одно местечко».

      Ну вот кто так делает? – никто так не делает кроме Вити! У него, у Вити, что, запор чтоли случится, если он не сообщит всем и каждому куда именно он пошел?!

      А еще Витя любит портить воздух вокруг себя и делает это часто, и громко, и поэтому его всегда хочется ударить.

      И от этого всего, и от многого другого и в том же роде, Витю как-то по-особенному жалко, а вместе с тем и как-то по-особенному стыдно за него. И за Витю стыдно, и за себя тоже стыдно, что за Витю стыдно. Совершенно невозможный мальчик!

      Но пока о Вите – тоже ладно, еще успею и другие прочие подробности о нем порассказать, не забуду если.

      Ближе к вечеру того же дня, когда я встретил всех, обо мне вспомнил тот лилипутик, капеллан.

      Капеллан появился на пороге кинозала да там и закаменел сапогами в землю упершись. А в руках, а под боком – что это у него? Разве таз, обычный алюминиевый таз?

      Он постоял так целую минуту, весь закаменевший и только глазами своими, колоколами своими набат бьет: из стороны в сторону глаза у него, колокола, ходят, с мальчика на мальчика, с предмета на предмет, сползают на сцену по обкрóмскам краснобархотного занавеса да по сцене бьют из кулисы в кулису; и ни на что эти глаза, колокола эти не могут посмотреть вдруг и сразу, все им надо, глазам его, колоколам его пораскачаться сначала, пораззвониться. И вдруг стихло – его взгляд остановился и остановился он опять на мне, остановился и засверлил, натурально как сверлом засверлил.

      Капеллан ступил внутрь через порог, поставил аллюминевый тазик на косенькую табуреточку, подошел и встал ко мне вплотную, задрал одну только бровь да как тыкнет мне пальцем прямо под мое недопроглоченное яблоко, под шею, туда, где две косточки срастаются и получается ямочка:

      – Где галстук? – спросил он, а бровью еще сильней.

      – Какой галстук? – не понял я.

      – Он еще не вступал, – услышал я спиной тоненький голос того рыженького шкетёнка, Фенька.

      – Отставить не вступал! – рявкнул капеллан и на лицо мне посыпались его слюни.

      Я подумал, что это, наверное, некультурно будет стереть рукавом его слюни прямо сейчас, прямо перед ним, поэтому и стою обплеванный, ничего не понимаю и на всякий случай молчу.

      – Ну что, оглашенный? – поинтересовался капеллан. – Вступать будем?

      Я ничего не понял, ни про оглашенного, ни про вступать.

      – Какой? – спросил я. – Куда вступать?

      Первый вопрос капеллан проигнорировал.

      – В ряды! – снова рявкнул капеллан и снова целая россыпь его слюней мне на лицо.

      – Можно, –