Приключения обезьяны (сборник). Михаил Зощенко

говорю:

      – Раньше я, может, хотел сохранить, но теперича нет, поскольку со мной допущено недоверие со стороны этой великосветской фамилии.

      Но они не стали больше со мной церемониться, связали мне руки, хватили нешибко по личности и отвезли в тюрьму. А после год мурыжили на общественных работах за сокрытие дворянских ценностей.

      Вот какая великосветская история произошла со мной. И через нее моя жизнь пошла в разные стороны, и через нее я докатился до тюрьмы и сумы и много путешествовал.

      Виктория Казимировна

      В Америке я не бывал и о ней, прямо скажу, ничего не знаю.

      А вот из иностранных держав про Польшу знаю. И даже могу ее разоблачить.

      В германскую войну я три года ходил по польской земле… И, конечно, изучил эту нацию. <…>

      Нет, это уже очень чересчур гордая нация. И среди них женское население особенно задается.

      Но между тем однажды я встретил одну польскую паненку и ее полюбил, и через это такая у меня к Польше симпатия пошла – лучше, думаю, этого народа и не бывает.

      И нашло на меня, прямо скажу, такое чудо, такой туман: что она, прелестная красавица, ни скажет, то я и делаю.

      Убить человека я, скажем, не согласен – рука дрогнет, а тут убил, и другого, престарелого мельника, убил. Хоть и не своей рукой, да только путем своей личной хитрости.

      А сам, подумать грустно, ходил легкомысленно женишком прямо около нее, бороденку даже подстриг и подлую ее ручку целовал.

      Было такое польское местечко Крево. На одном конце – пригорок, немцы окопались. На другом – обратно пригорок, мы окопчики взрыли, и польское это местечко Крево осталось лежать между окопчиками в овраге.

      Польские жители, конечно, уволились, а которые хозяева и, как бы сказать, добришко кому покинуть грустно – остались. И как они так существовали – подумать странно.

      Пуля так и свистит, так и свистит над ними, а они – ничего, живут себе прежней жизнью.

      Ходили мы к ним в гости.

      Бывало, в разведку либо в секрет, а уж по дороге, безусловно, в польскую халупу.

      К мельнику всё больше ходили.

      Мельник такой существовал престарелый. Баба его сказывала: имеет, говорит, он деньжонки капиталом, да только не говорит где. Будто обещал сказать перед смертью, а пока чего-то пугается и скрывает.

      А мельник, это точно, скрывал свои деньжонки.

      В задушевной беседе он мне все и высказал. Высказал, что желает перед смертью пожить в полное семейное удовольствие.

      – Пусть, говорит, они меня такого-то малехонько побалуют, а то скажи им, где деньжонки, – оберут как липку и бросят за свои любезные, даром что свои родные родственники.

      Мельника этого я понимал и ему сочувствовал. Да только какое уж там, сочувствовал, семейное удовольствие, если болезнь у него жаба и ноготь, приметил я, синий.

      Хорошо-с. Баловали они старичка.

      Старик кобенится и финтит, а они так во взор его и смотрят, так перед ним и трепещут, пугаются, что не скажет про деньги.

      А была у мельника семья: баба его престарелая да неродная дочка, прелестная паненка