Красная книга. Сергей Валерьевич Мельников

текстилем было завешано, обложено и накрыто всё. И среди всего этого нагромождения грязной рухляди и барахла совсем не осталось места для воздуха. Рустик провёл нас по сумрачному коридору с сороковаттной лампочкой под потолком и распахнул дальнюю дверь:

      – Любите друг друга, дети мои, пока утро не разлучит вас, – продекламировал он и оставил нас одних.

Почти жених

      Я захлопнул дверь и задвинул защёлку, чтобы не дать ядовитому воздуху затечь в нашу комнату. Оглянулся: давно тут не проветривали. Пахло трухлявым деревом и сыростью. Света сдёрнула с кровати одеяло, и в воздух поднялось целое облако пыли. Я повозился с залитой краской щеколдой и с треском распахнул окно. Стало легче.

      – Ну ничего, – сказала она, – жить можно.

      Жить тут я бы не хотел. Меня накрыло.

      Вроде бы, мелочи… Я вырос в семье, где алкоголизм был проблемой теоретической. Мы о ней знали, но особо не сталкивались. Никто из моих родных не пил. Об этой стороне жизни я знал скорей из кино или сталкивался, бывая дома у моих друзей. После слов "Да, блин, предки опять бухают" я старался максимально быстро смыться на свежий воздух. Может, поэтому, я не переношу вонь немытого тела, смешанную с вонью пережжённого этанола. Я к ней не привыкал с детства. Я не спал и не ел в атмосфере, пропитанной этими запахами.

      Я стоял у открытого окна и уныло смотрел в темноту. Я б с радостью забрал Свету и ушёл куда-нибудь в другое место, но было уже поздно, куда мы сунемся? В тёмном стекле окна, как на экране телевизора, отражалась стена с географической картой мира и на её фоне Светка, ярко освещённая лампочкой без абажура. Маленькая, вся будто из ватных шариков собранная. Она скинула всё и юркнула под одеяло, натянув его на подбородок. Но я стоял и тянул время.

      Уныние и безнадёга этого дома заразили меня. Я больше всего на свете хотел сейчас отсюда свалить. Но Света высунула из-под одеяла пухленькую ножку и позвала игриво:

      – Се-рень-ки-ий… Ложись уже…

      Подавив вздох, я прикрыл окно и погасил свет. Быстро раздевшись, залез под одеяло.

      …

      Потом мы лежали в темноте. Светина голова на моём плече. Она пальцем рисовала узоры на моей груди и рассказывала про свою семью. И то, что было сейчас за стеной этой комнаты, ничем не отличалось от того, что было за стеной её комнаты, в её доме, в таком же неасфальтированном райончике, как этот. И, чтобы не впасть в уныние снова, я закрыл ей рот единственным доступным мне способом.

      …

      А потом Света лежала на мне, по-хозяйски, как на пляже, положив подбородок на руку. Она пальцем разглаживала мои брови, и трогала ресницы. Она спрашивала меня о моих родных, о том, как и где мы живём, я неохотно отвечал. Я в принципе не любил говорить о своей семье. А она прижалась ухом к моей груди и спросила тихо:

      – А что мы будем дальше делать?

      Вот как ответить, не делая слишком длинной паузы? Я ж сразу понял, о чём она, дышал тише, чем билось сердце. Правильно было бы сказать, что ничего, что никаких планов у меня нет, и ей их строить тоже не стоит. Но проклятое воспитание "удобного