.

Этот милый человек, ваш друг, будет жив… За ним необходим только внимательный уход.

      Профессор возмущенно фыркнул. А мой слуга Ленька остановил меня в коридоре, осклабился и сказал:

      – А все яйца-то в шкафу так и лежат. И вовсе их Николай Васильевич и не ели

      Московская жара

      Давно было это. Народу в Москве осталось мало, все уехали на дачу:

      Летом все живем на даче.

      Невозможно нам иначе,

      Будь хоть беден, хоть богат,

      Город летом – сущий ад…

      Я смотрю в окно. Сосед-часовщик из немцев стоит у своей лавки. Я ему говорю из окна:

      – А часы-то, опять не ходят…

      – Что же вы хотите, – отвечает часовщик. – Такая раскалеванная атмосфера. У меня в магазине все стоят…

      Железные крыши московских домов, зеленые и красные, блещут от солнца. На крышах сидят вороны – рты у всех раскрыты: от жары…

      Я лег на подоконник и лениво смотрю на улицу, на окна московских домов, на синюю вывеску «Восточные номера», на ворота, овощную лавку.

      На углу – городовой, бляха сияет на солнце. Воздух как бы тает, струится под солнцем. Едут ломовые, порожние, дребезжат. На углу, поворачивая, задели тумбу. Остановились. Слезают и у овощной лавки распивают квас, опрокидывая бутылку в глотку, стоят долго – какой-то разговор с городовым. Потом поехали, дребезжа по мостовой. Скука и пыль. Лень.

      А надо идти в мастерскую. Не поехать ли лучше купаться в Косино? Да одному скучно. Я лег на диван.

      Вдруг слышу в коридоре звонок. В дорожном пальто, весь в пыли и обливаясь потом, ко мне вошел мой приятель Кузнецов, из себя полный, помещик, лицо раскалено жарой. Ну какой помещик, так – живет в деревне. Его можно считать и художником: занимался живописью, да бросил.

      – Здравствуй, Костя, ну и жара… Приехал на выборы, остановлюсь у тебя.

      А дворник уже приносит чемоданы, все серые, в пыли. Глядя на них, я вспомнил дорогу к Кузнецову – Тарусу, луга, леса и Наташу, дочь отца Василия.

      – Что тебе за охота, – говорю я, – ехать из деревенского рая в такую жару, в пекло, в Москву. У тебя там и речка, и сад. И какой сад – диво… А ты – выборы… А дочь отца Василия, я слышал, вышла замуж…

      – Кто тебе сказал, нет… Да кто возьмет: погост, бездоходное место.

      – А хороша Наташа…

      – Хороша, это точно…

      На столе у меня стояла бутылка воды «Гуниади Янус» с красным яйцом на ярлыке. Умывшись с дороги, Кузнецов освежился, принарядился, и мы решили поехать с ним обедать. Тут-то, перед самым уходом, Кузнецов и обратил внимание на бутылку с ярлыком.

      – Что это? – спрашивает. – Отчего на бутылке яйцо?

      – Вода, – отвечаю, – для желудка. Вообще бодрит. Иногда пью. Вода хорошая…

      – Дай-ка, я попробую, – и берет стакан. – Пить хочется… От жары…

      И не успел я оглянуться, как он всю бутылку «Гуниади» и ахнул.

      – Что ты, – говорю, – всю бутылку. Это нельзя.

      – Как нельзя, когда жара… Жажда…

      Вскоре мы сели на извозчика и поехали в Петровский парк обедать.

      От Триумфальных ворот, смотрю, Кузнецов отвернулся,