Подлинная история баскервильского чудовища. Михаил Харитонов

из темноты.

      Доктор даже не успел испугаться, когда ему в плечо уперлось что-то твердое и, скорее всего, опасное.

      – Shut up. Молчите. Не двигайтесь. – На этот раз по-английски.

      Твердый предмет настойчивее вжался в плечо. Доктор замер, боясь шевельнуться.

      – Вот так и сидите, – приказал невидимка. – Можете говорить. Только тихо, коротко и по существу.

      Меслов попытался справиться с толкотней мыслей в голове. Получалось плохо: они в ужасе заметались внутри черепа, цепляясь друг за друга, и унять это мельтешение было совершенно невозможно. Все, что удалось выжать из себя доктору, – тихий стон.

      – Это-то к чему? – Голос из темноты был недоволен. – Вы же не склонны к обморокам и истерикам, не так ли?

      – Не склонен, – механически ответил Меслов.

      – Вот и хорошо, – подтвердила темнота. – Все, что мне нужно, – так это обсудить некоторые вопросы, представляющие взаимный интерес.

      Пока непрошеный гость произносил свою тираду, доктор успел собраться с мыслями и даже обрести некое подобие хладнокровия – благо проклятая мигрень юркнула куда-то и затаилась, видимо от испуга.

      – Я привык беседовать в иной обстановке и не намерен менять свои привычки, – произнес он фразу, которую вычитал неделю назад в дешевом немецком романчике про полицейских.

      Невидимый незнакомец издал странный звук: что-то среднее между хмыканьем и коротким сухим смешком.

      – Хех. А чем вам не нравится обстановка? Нет света? Это не так уж плохо. A propos, месяц назад в Париже я присутствовал на премьере пьесы из современной жизни, где весь первый акт в зале было темно, как в трюме: зрители слышали только голоса. Во втором акте дали полный свет и показали героев. Оказалось, актеров подобрали так, чтобы сделать их непохожими на уже сложившиеся в воображении образы. Например, мужчина, которого принимали за красавца – так он говорил и держался, – оказался коротконогим фатом. Обладательница девичьего сопрано обернулась неопрятной старухой. А надтреснутым старческим голосом говорил молодой человек приятной наружности, туберкулезник в последней стадии… И когда до зрителей дошла шутка, как вы думаете, что они сделали?

      – Мне-то откуда знать? – нервно огрызнулся доктор, пытаясь как-то сориентироваться. Насмешливый голос незнакомца не столько пугал, сколько сбивал с толку. Кто бы ни был этот человек, он, похоже, знал, что делает. В отличие от него – полуголого, беспомощного, застигнутого врасплох.

      – Зрители возмутились, – незнакомец произнес это с нескрываемым удовлетворением. – Ошикали пьесу и ушли. Постановка провалилась. Французские буржуа не любят, когда их дурачат, даже на сцене.

      Слово «буржуа», произнесенное безо всякого уважения, навело доктора на мысль.

      – Вы революционер? Анархист? – спросил он, осторожно отодвигаясь от твердого предмета, продолжавшего давить на плечо.

      – Да не дергайтесь, – в голосе незваного гостя прорезалась усталая досада учителя,