Мерцающий огонь. Джулианна Маклин

в замешательстве уставилась на отца:

      – Это кто вообще?

      – Теряюсь в догадках. Посмотри на обороте.

      Я послушно перевернула фотографии. На каждой из них почерком, похожим на бабушкин, было указано: Апрель в Берлине, 1940 год.

      – Сразу после начала войны, я не ошиблась?

      – Нет. Германия вторглась в Польшу в сентябре тридцать девятого, и Британия немедленно объявила ей войну.

      Догадавшись, о чем думает отец, я почувствовала, как в животе сворачивается тошнотворный комок страха.

      – Папа… – Я покачала головой. – Уверена, этот человек не… – Я так и не смогла заставить себя произнести это вслух.

      – Мой отец? – закончил он за меня.

      Я сглотнула:

      – Это абсурд. Бабушка была замужем за тем английским аристократом. У нас есть их совместные фотографии, и я совершенно уверена, что где-то видела их потрепанное свидетельство о браке. И ты провел первые годы жизни в их загородном поместье в Англии. Ты же помнишь это.

      – Помню, но… где свидетельство о браке? – Он подошел к большому сундуку, в котором лежало бабушкино свадебное платье и дедушкины медали, поднял тяжелую крышку и достал пухлый конверт со стопкой старых, пахнущих плесенью документов военных лет. Здесь были и продовольственные карточки, и бабушкино удостоверение личности, и тонкая брошюрка с известным лозунгом тех дней – женщин призывали не тратиться на новую одежду: «Чини и перешивай». Папа осторожно развернул чрезвычайно тонкий пожелтевший листок бумаги и протянул его мне.

      – Ну вот, видишь? – подбодрила его я. – Здесь сказано, что Вивиан Хьюз и Теодор Гиббонс поженились в Англии в ноябре 1939 года.

      – Тогда что она делала в Берлине в апреле следующего года с немецким нацистом? – спросил папа, ткнув пальцем в фотографии. – Ты только посмотри. Их точно связывали не платонические чувства. Это же ясно как божий день.

      Я подошла к окну, чтобы получше разглядеть фотографии. На одной из них бабушка и немецкий офицер сидели в ночном клубе в стиле ар-деко, на сцене позади них играл оркестр. Рука немца покоилась на спинке бабушкиного стула. Он сидел в начищенных черных сапогах, вольготно закинув ногу на ногу. Бабушка – светловолосая, завитая по последней моде того времени, в блестящем белом платье – выглядела бесконечно чарующе, пленительно. Сизый офицерский китель немца был увешан нацистскими медалями и знаками отличия. Светловолосый, голубоглазый, он показался мне удивительно красивым мужчиной – этого я отрицать не могла.

      Папа тоже был светловолосым и голубоглазым.

      Как и бабушка.

      На другой фотографии они стояли рядом с блестящим черным кабриолетом марки «мерседес» с флагами на передней решетке: вероятно, автомобиль был в пользовании офицера очень высокого ранга. Они с улыбкой смотрели друг другу в глаза. Все та же сизая форма, все те же начищенные сапоги.

      Но сильнее всего меня встревожила другая фотография. Бабушка валялась на незастеленной кровати с полупустой бутылкой виски в руке. Она лежала на животе, ненакрашенная