Эльфийский бык. Карина Демина

детства сказались, то ли просто таким вот, бесчувственным, он уродился. Главное, жить это не мешало.

      До недавних пор.

      Он сунул пальцы под воротничок и дернул, с трудом сдерживаясь, чтобы вовсе не разорвать тесный узел галстука.

      Стоило настоять на своем.

      Еще раньше.

      Но нет же… поддался… позволил уговорить, заговороить… побоялся матушку обидеть или, скорее уж, не пожелал связывать себя новыми обязательствами, раз уж старых полно.

      А теперь?

      Стыдно.

      Стыд разъедал изнутри и был столь глубок, что Кошкин даже подумал было в отставку подать. Но после вспомнил, что дела передавать некому, да и государь навряд ли заявление подпишет. Не говоря уже о том, что будет сие выглядеть слабостью и признанием вины.

      Вины за собой Кошкин не ощущал.

      А вот желание надрать кому-то чересчур длинные уши – вполне. Это ж надо было так опозориться!

      – Пашенька! – матушка, что характерно, была дома, словно чуяла. – Ты сегодня рано…

      – Где он?

      – Кто?

      К своим шестидесяти четырем годам княгиня Кошкина сохранила и девичью фигуру, и личико и манеры. Некоторые склонные к злословию особы почитали данные манеры подходящими аккурат юным девам, а никак не женщинам серьезных лет, но…

      На завистников княгиня взирала с высоты своего положения преснисходительно.

      – Мама… ты знаешь?!

      И понял – знает.

      Точнее, знала.

      – Ах, – сказала княгиня и от избытка чувств почти упала в обморок.

      Почти, поскольку вспомнила, что Павел как есть чурбан и намека не поймет, и подхватить вряд ли успеет, а падать на пол как-то…

      Некомильфо.

      Полы, конечно, мыли регулярно, но это еще не повод, чтобы на них валяться.

      – Дорогой, будь добр, объяснись, – дрогнувшим голосом произнесла княгиня и вытащила лорнет, вид которого в давние детские годы приводил Павла в трепет, причем по совершенно неясной причине. Он и ныне испытал какое-то смущение и даже робкое желание отступить.

      Не в этот раз.

      И осознав, что в объяснениях он может увязнуть надолго, князь подавил вздох и, аккуратно взяв матушку за талию, просто поставил её на столик, аккуратно вместивши меж фарфоровой статуэткой балерины и раскрытым ежедневником.

      Княгиня удивилась.

      И открыла рот.

      И поняла, что совершенно точно не знает, что сказать. Да и кому говорить, когда этот… этот невозможный человек уже по лестнице поднимается? И споро… весьма споро.

      Вот ведь…

      Будет опять мальчику выговаривать. Оно, конечно, есть за что… признаться, эта выходка дурного свойства и самой княгине стоила немало нервов. Но это же не повод еще…

      – Пахом! – позабывши про утонченность манер, заорала Софья Никитична. – Пахом, иди сюда!

      Столик, казавшийся не таким уж высоким, вдруг словно бы вытянулся.

      Да и места тут…

      И каблуки опять же.

      – Пахом!

      Сам виновник домашнего переполоха изволил почивать с почти чистой совестью. А что,