Властитель человеков. О. Генри

что расследование убийства поручено вам?

      – Да, это так.

      – Хвала Создателю, тогда я спасен.

      Серый Волк тщательно поправляет когти на ногах и спускается вниз.

      Тикток достает из кармана блокнот и что-то в него записывает.

      – Наконец, – произносит он вслух, – у меня есть ключ к разгадке тайны.

      Граф Канайя Крюшон, известный когда-то под кличкой Серый Волк, стоит в роскошной гостиной своего дворца на Восточной Сорок седьмой улице.

      Спустя три дня после сделанного им сыщику признания он случайно заглянул в карманы выброшенной за непригодностью пары брюк и обнаружил там двадцать миллионов франков золотыми монетами.

      Внезапно дверь распахивается, и сыщик Тикток с дюжиной жандармов возникает на пороге.

      – Я пришел вас арестовать, – говорит сыщик.

      – На каком основании?

      – По обвинению в убийстве Мари Крюшон в ночь на семнадцатое августа.

      – Какие у вас улики?

      – Я видел это собственными глазами, а затем вы сами признались мне во всем на шпиле собора Нотр-Дам.

      Расхохотавшись, граф достает из кармана какую-то бумажку.

      – Прочтите, что здесь написано, – говорит он. – Вот вам неопровержимое доказательство того, что Мари Крюшон умерла от разрыва сердца.

      Сыщик Тикток смотрит на бумажку.

      Это чек на 100 000 франков.

      Тикток мановением руки повелевает жандармам удалиться.

      – Мы допустили ошибку, господа, – говорит он и, повернувшись, направляется к двери, но граф Канайя преграждает ему путь.

      – Одну минуту, мсье, – говорит он.

      Граф Канайя срывает с себя фальшивую бороду, и мы видим сверкающий взгляд и всемирно известные черты знаменитого сыщика Тиктока.

      А затем, прыгнув вперед, он срывает парик и накладные брови со своего посетителя, и перед ним, скрежеща зубами в бессильной ярости, стоит Серый Волк.

      Тайна убийства Мари Крюшон так никогда и не была раскрыта.

      Одиноким путем

      Я увидел, как мой старинный приятель, помощник шерифа Бак Капертон – суровый, неукротимый, всевидящий, кофейно-коричневый от загара, при пистолете и шпорах, – прошел в заднюю комнату здания суда и, звякнув колесиками шпор, погрузился в кресло.

      И поскольку суд в этот час пустовал, а Бак мог иной раз порассказать кое-что не попадающее в печать, я последовал за ним и, будучи осведомлен об одной его маленькой слабости, вовлек его в беседу. Дело в том, что самокрутки, свернутые из маисовой шелухи, были для Бака слаще меда, и хотя он умел мгновенно и с большой сноровкой спустить курок сорокапятикалиберного, свернуть самокрутку было выше его возможностей.

      Никак не по моей вине (ибо самокрутки у меня всегда получались тугие и ровные), а в силу какой-то непонятной причуды самого Бака мне на сей раз пришлось выслушать не увлекательную одиссею чапарраля, а… диссертацию на тему супружеской жизни! И не от кого другого, как от Бака Капертона! Самокрутки же мои, повторяю, были безупречны, и я требую признания моей