Оседлавшие Пегаса. Павел Николаев

бранной смертью окружён,

      Нахмурясь ходит меж одрами

      И хладно руку жмёт чуме,

      И в погибающем уме

      Рождает бодрость…

      Это случилось при возвращении армии Наполеона из Сирии в Египет. Пушкин узнал об этом эпизоде войны из «Мемуаров» Бурьена, выходивших в 1829–1830 годах. Описание страшной болезни, поразившей французов, живо напомнило Александру Сергеевичу о собственных наблюдениях, сделанных во время путешествия в Арзрум:

      – Мысль о присутствии чумы очень неприятна с непривычки. Желая изгладить это впечатление, я пошёл гулять по базару. Остановясь перед лавкою оружейного мастера, я стал рассматривать какой-то кинжал, как вдруг ударили меня по плечу. Я оглянулся: за мной стоял ужасный нищий. Он был бледен как смерть; из красных загноённых глаз его текли слёзы. Мысль о чуме опять мелькнула в моём воображении. Я оттолкнул нищего с чувством отвращения неизъяснимого и воротился домой очень недовольный своею прогулкою.

      Поэтому на следующий день Александр Сергеевич повторил свой променад: «Я отправился с лекарем в лагерь, где находились зачумлённые. Я не сошёл с лошади и взял предосторожность встать по ветру. Из палатки вывели нам больного; он был чрезвычайно бледен и шатался как пьяный. Другой больной лежал без памяти. Осмотрев чумного и обещав несчастному скорое выздоровление, я обратил внимание на двух турков, которые выводили его под руки, раздевали, щупали, как будто чума была не что иное, как насморк. Признаюсь, я устыдился моей европейской робости в присутствии такого равнодушия».

      Словом, Пушкин воочию соприкоснулся с чумой и мог оценить мужество человека, дерзнувшего находиться среди поражённых этой болезнью. Свои ощущения он передал через стихотворного поэта:

      Клянусь: кто жизнею своей

      Играл пред сумрачным недугом,

      Чтоб ободрить угасший взор,

      Клянусь, тот будет небу другом,

      Каков бы ни был приговор

      Земли слепой.

      Прагматичный друг пытается охладить восторженность приятеля:

      Мечты поэта,

      Историк строгий гонит вас!

      Увы! Его раздался глас, —

      И где ж очарованье света!

      Друг напоминает поэту, что, описывая бедствия, принесённые страшной болезнью, Бурьен опровергает распространённое мнение об общении командующего армией с чумными. Поэт не отрицает этого, но и не приемлет прозаизма и бесчувственности толпы:

      Да будет проклят правды свет,

      Когда посредственности хладной,

      Завистливой, к соблазну жадной,

      Он угождает праздно! – Нет!

      Тьмы низких истин мне дороже

      Нас возвышающий обман…

      Оставь герою сердце! Что же

      Он будет без него? Тиран!

      Таковым и представляли монархи Европы своим народам великого полководца и государственного деятеля, что не очень соответствовало действительности: «тиран» не хотел власти ради власти и отказался от неё, когда почувствовал, что Франции грозит гражданская война. На острове Святой Елены он говорил доктору О’Мира: «Я должен был погрузить