Сцены частной и общественной жизни животных. Коллектив авторов

на крыше я, не помня себя, бросилась в его объятия.

      – My dear, – сказала я ему, – найдется ли у вас достаточно денег, чтобы возместить ущерб старому Пуфу?

      – Весь мой капитал, – отвечал француз со смехом, – это мои усы, лапы и хвост[252].

      И он горделиво взмахнул этим самым хвостом.

      – У вас нет капитала! – воскликнула я. – Да вы, my dear, просто авантюрист.

      – Я люблю авантюры, – отвечал он с нежностью. – Во Франции в тех обстоятельствах, которые ты имеешь в виду, Коты дерутся! Они пускают в ход не деньги, а когти.

      – Несчастная страна! – сказала я. – Как же можно отправлять в чужие края, в посольства, Зверей столь неимущих?

      – В том-то и дело, – отвечал Бриске. – Наше новое правительство не любит деньги… в карманах своих служащих: оно ценит только богатство ума.

      Любезный Бриске, говоря со мной, имел вид столь самодовольный, что я начала подозревать его в фатоватости.

      – Любовь без капитала – это нонсенс! – сказала я. – Если вы будете рыскать по улицам в поисках пищи, у вас не останется времени на меня, любезнейший.

      Вместо ответа милейший француз напомнил мне, что его бабушка вела свой род от Кота в сапогах. Вдобавок, сказал он, ему известны девяносто девять способов брать деньги взаймы, меж тем способ их тратить у нас будет один-единственный. Наконец, он музыкален и может давать уроки. В доказательство он пропел мне с душераздирающей страстью национальный романс своей страны: «Ах, при лунном свете…»[253]

      В тот самый миг, когда я, соблазненная столькими доводами, обещала милому Бриске последовать за ним сразу после того, как он отыщет средства прилично содержать жену, на крыше появилась целая толпа Котов и Кошек, приведенных Паком.

      – Я пропала! – воскликнула я.

      Уже на следующий день старый Пуф возбудил в гражданском суде дело о прелюбодеянии. Пуф был глух: племянники воспользовались его слабостью. В ответ на их вопрос он поведал, что ночью я нежно называла его: «Мой мужчинка!» Для меня это прозвучало как одно из самых страшных обвинений, потому что я ни в коем случае не могла объяснить, от кого узнала это любовное выражение. Милорд, сам того не зная, причинил мне большое зло; но я уже давно заметила, что он впал в детство. Его Милость так никогда и не узнал о тех низких интригах, жертвой которых я сделалась. Те юные Коты, которые защищали меня от обвинений светского общества, сказали мне, что порой он зовет своего ангела, отраду своих очей, свою darling, свою sweet Красотку! Моя родная мать, прибывшая в Лондон, отказалась со мной увидеться и меня выслушать; она сказала, что английская Кошка обязана быть выше подозрений и что я омрачаю ее старость. Сестры, завидовавшие моему возвышению, подтвердили доводы обвинителей. Наконец, слуги также дали показания против меня. Тут-то я ясно поняла, что является в Англии самым страшным грехом. Лишь только речь заходит о прелюбодеянии и преступном

252

Ср. не менее гордое заявление другого литературного Кота, по имени Матроскин, появившегося на свет столетием позже, в повести «Дядя Федор, пес и кот» (1973): «Лапы, хвост и усы! Вот мои документы».

253

Анонимная песенка XVIII века.