Дайте мне имя. Владимир Колотенко

жемчужных зубов и тревожный шепот испуганных простыней…

      Это – чудесно, как сотворение мира!

      Потом – тишина.

      Синий бархат неба усеян звездами, мир спокоен и тих, но ароматом тревоги уже повеяло с улицы. Видимо, нравы моего дома смущают народ. Нужно вставать и идти. Это – царское дело. Выглянуть в окно? Я набрасываю на себя что-то из своих золотистых одежд, подхожу к окну и машу рукой. И этого приветственного знака достаточно, чтобы снова грохнула музыка. Посходили с ума барабаны, снопы синих искр растерзали мрак сумерек. Свадьба, свадьба! Снова пир горой, продолжается счастье…

      – Что случилось, – всполошилась Рия, подойдя к окну, – что там?

      Там – жизнь.

      – Так много людей!

      – Вся страна…

      – Ладно, – произносит она, – идем к ним. Где мои сандалии?

      Она ищет, я жду, она ищет. Кажется, что проходит вечность. Но на то я и царь, чтобы ждать сколько требуется. И вот мы снова идем сквозь строй своего народа. Господи, сколько же их тут! Порядком уставшие, но счастливые, они встречают нас ликованием. Горы еды, реки вина, море песен и смеха, шуток и слез. Никто, конечно, не подает вида, но на этом веселом полотне счастья, как и в сиянии солнца, есть черные тени. Слепые. Я узнаю их по неуверенным движениям рук, напряженным позам, по тому, как они, ориентируясь только на звук, запаздывают с поворотом головы в нашу сторону, когда мы с Рией проходим мимо, сияя улыбками и разбрасывая по сторонам золотые монеты. Они понимают, что им не угнаться за звоном золота и остается только пристыженно улыбаться, будто бы в этом они виноваты. Их глаза – как ночное небо, забранное облаками: ни луны, ни звезд, ни единого светлячка. Слепо верят они только коже, только кожа их поводырь. А когда они слушают песни, мне кажется у них вырастают уши. Так они тянутся к радости и веселью. Вкус мяса их тоже волнует и запах вина и мира, но все это не стоит и ломанного гроша, когда вокруг них царит непроглядная ночь.

      – Ришка, – спрашиваю я, – ты счастлива?

      Она только крепче сжимает мне руку.

      – Ты сегодня выглядишь так, словно у тебя что-то случилось.

      – Ты забыл поцеловать мне плечо…

      Я целую. Это одна из лучших минут моей жизни.

      До царского трона, куда мы направляемся, еще несколько шагов. Не успеет растаять под сводами дворца эхо последнего удара барабана, – и мы упадем в кресла. Последний удар уже грохнул, и эхо его еще живо. Его еще слышит каждое ухо, способное слышать. Можно, конечно, замедлить шаг, и эхо умрет без царского на то повеления. Оно всегда замирало с поднятием моей руки. Это традиция, которой я управляю. Мы восседаем на трон, и я поднимаю руку, и умирает эхо, и теперь – тишина. Кажется, даже факелы перестали дышать, их пламя безвольно застыло, как слитки червонного золота, мраморный пол, кажется, распорот и, все звуки ринулись в бездну ада. Ни одна грудь не вздымается вдохом. Мир замер в ожидании, мухи – и те вымерли. Все взгляды сверлят мне руку. Требуется одно-единственное движение, шевеление мизинца, – и мир оживет.