Маскарад тоскующих острот. Михаил Берман

      5. Ничто не выглядит так красиво, как лишнее

      В самом укромном уголке отделения «Депрессия» сидела старуха Креветка – самая старая больная отделения. Многие больные и врачи почитали Креветку за ее странную и необычную мудрость. Она давно пришла к выводу, что человек, не умеющий и не любящий говорить с самим собой, не совсем человек разумный. Когда-то давно она была неплохой художницей, но со временем поняла, что живопись мешает ей общаться с самой собой. Более того, во внутренние монологи вмешивается влияние извне.

      Креветка вообще не любила разговаривать, а если и разговаривала, то из сострадания. Она пыталась объяснить людям, как они заблуждаются, не развивая в себе способность вести продолжительный и содержательный разговор с самим собой.

      В самый укромный уголок отделения «Депрессия» подошли Эмби и Тэн и завели беседу со старухой Креветкой.

      – О чем вы разговариваете? – спросил Тэн.

      – Когда я была молода, был у меня один мужчина. Он любил меня. Но мне казалось, что он не подходит мне – он был неуклюж, любил разговаривать о политике, о своей работе – он работал служащим в банке, имел дело со всякими бумагами. Он был мне скучен, неинтересен. Мне нравились в нем только его руки. Они были очень изящны. Я любила, когда они касались меня, когда гладили мои волосы. Если бы не руки, я бы его не терпела. В конце концов мы расстались. И со временем я стала понимать, что он был не так и плох. Что я просто не умела его слушать. И что я могла бы изменить его, повлиять на него. Ведь он меня любил и старался измениться, а я не помогала ему, не направляла его. И его руки… не понятая мной подсказка природы, знак того, что он был создан для меня, что просто надо быть с ним душевнее, человечнее, вдумчивей. И это было так давно.

      – Не печальтесь об ушедшем, – сказал Эмби. – Жалко, что вы давно не рисуете. Я видел несколько ваших работ. Они показались мне очень интересными. Вы были талантливы.

      – И это было давно, – сказала Креветка. – «Не жалею, не зову, не плачу [2]. Но ничего в прошедшем мне не жаль» [3]. Я жила вполне сносно. Но он… ведь он страдал. Причинять страдания другим… что может быть ужасней?

      – Но сейчас же вы научились не причинять страданий, – сказал Тэн.

      – Да, я одна.

      – Тогда хоть себе их не причиняйте, – сказал Тэн.

      – Не знаю, возможно ли это для меня? Люди не могут жить без грима, без масок. Когда они с кем-то – они в маске, и когда они с собой – тоже в маске. А я давно уже запретила себе пользоваться маской, и посмотрите на меня – я морщинистое чучело, доживающее свой век в больнице для умалишенных.

      – Бросьте вы, – сказал Эмби. – В нашем отделении не лежат такие уж оголтелые больные.

      – В «Конвертах» лежат поматерее, согласна. Но так иногда хочется вернуться в прошлое и многое в нем изменить. Многое, многое, если не все.

      – А что, например, вам хотелось бы изменить в первую очередь? – спросил Эмби.

      – Я бы никогда бы не позволила себе рисовать. Живопись очень глупое занятие. Оно отбирает и время, и силы, и положительные качества.

      – Странный у вас взгляд на живопись, – сказал Эмби. – Разве мало прекрасных картин? И их творцы