Обряд. Валентина Назарова

тем временем не унимается дед. – Ты сапоги мои вернул, кстати говоря?

      Мишаня смотрит на него, часто моргая. Он с ума сошел или шутит? Но как спросить-то? Что ли, так и сказать: дед, зачем тебе сапоги, ты ж хромой?

      – На антресолях, – говорит Мишаня вслух.

      – А ружье?

      – Это я не знаю, у Петьки было оно.

      – Хоть сапоги целы, и на том спасибо, – кряхтит дед. – Папиросы передай мне.

      Мишаня послушно протягивает пачку.

      – Сам-то хочешь? – Дед кивает на папиросу в своей руке.

      Мишаня качает головой.

      – И в кого ты такой правильный уродился? Вся стать в отца своего блаженного. Куда ходили-то хоть вчера?

      – Туда, к заводу, в старый дом один.

      – И на кой черт?

      – Ребята хотели Петьку помянуть.

      – А здесь не поминалось?

      Мишаня жмется, дед как будто читает его мысли.

      – Да знаю я, там у всех были счастливые времена. Здесь нечего вспоминать, да он здесь и не жил почти. Как от армии бегать начал, его тут и видно-то не было.

      Мишаня смотрит на деда с благодарностью. Слова ему даются тяжело, особенно когда идут от сердца, и дед про это знает.

      – Дед, а зачем к нам вчера директор школы бывший приходил?

      – А ты лучше мать свою об этом спроси.

      Дед вздыхает как-то особенно мрачно, и Мишаня решает больше его ни о чем не спрашивать. Вместо этого он лезет в карман куртки и достает смятую карточку десять на двенадцать.

      – Смотри, что нашел.

      Пальцы деда с шарнирами артрита и черными трещинами похожи на корни выкорчеванного дерева. Когда он берет из рук Мишани снимок, тому кажется, что дед порвет его или скомкает, не рассчитав силы. Но он только подносит его к лицу и долго рассматривает. Удивительно, но во всем его сломанном теле единственное, что сохранило силу, – глаза. Он все видит, даже слишком много иногда. Поэтому, наверное, и пьет столько.

      – И где ты это нашел? В старом доме вашем?

      – Не. Напротив.

      – У Павла, что ли?

      – Какого Павла?

      – Константиныча. Он напротив жил.

      – Который внучку убил?

      Дед морщит к носу седые лоскутки бровей.

      – Повторяешь всякую ересь.

      – А что с ней стало?

      – Вот она. – Дед тыкает кривым пальцем на девочку с черными волосами на снимке. – Уехала она.

      – Куда?

      – Да кто ж знает?

      Мишаня чешет затылок.

      – А ты не помнишь ее? Приходила часто. С Петькой в одном классе была. Только имя запамятовал я.

      – Помню, кажется.

      Мишаня сверлит фотографию глазами до тех пор, пока девочка на ней не оживает и не начинает смеяться, отбросив назад длинные черные волосы, но он не знает, это он вспоминает или фантазирует сейчас. Фантазировать он любит.

      – Ольга? Нет, Ольга – это мать ее, – бурчит под нос дед.

      – Это Ольга в лесу повесилась?

      – Вот же ты информированный. – Дед причмокивает на последней затяжке и тушит папиросу в чайном блюдце. – А тебе какое дело?

      – Ну,