Русский бунт. Начало. Алексей Вязовский

Пока мужчина распространялся о милосердии, мы с Подуровым переглянулись. Тот провел рукой по горлу. Ясно. Могутов – все.

      Вокруг крыльца постепенно начала собираться толпа из пугачевцев и жителей Оренбурга. Испуганный народ галдел, кто-то даже плакал.

      – А ну тихо! – я рыкнул, и гвалт стих. Поп тоже замолчал.

      – Что, отец Михаил… Семинарию кончал? – спросил я священника громко.

      – В самом стольном городе Питере! – гордо отвечал благочинный, оглядывая свою паству.

      – А царя Петра Федоровича видел? – я нахмурился. Сейчас мы проверим, как работает харизма Пугачева.

      – Видел, как не видеть.

      Я встаю со ступеньки, пристально смотрю в глаза священника.

      – Узнаешь ли меня, Михаил? Своего царя, Петра Третьего?!

      Повисает тяжелое молчание, глаза попа бегают. Ну же!

      – Признаю, царь-батюшка! Ты наш амператор, Петр Федорович!

      Народ на площади охает, начинает шушукаться.

      – Все слышали? – оборачиваюсь к жителям Оренбурга. – Готовы ли присягнуть своему царю?

      Раздается дружное «да» и «готовы».

      – Иван, – я подзываю Почиталина, – зачитай указ о воле, и пущай начинают присягать.

      Казак кивает, разворачивает манифест. Начинает его читать громким голосом. Реакция горожан более сдержанная, чем пугачевцев. На руках меня никто не носит, но лица светлеют, народ машет руками, одобрительно кричит. Начинается присяга.

      Оренбуржцы выстраиваются в очередь. Иван записывает имя и звание, люди произносят «клянусь» и целуют мне руку.

      – Ваше величество! – сквозь толпу пробивается румяный бритый мужчина в черном длиннополом казакине. На кожаной лямке через плечо висит перепачканный мазками красок деревянный ящичек. – Меня Володимир Непейвода кличут. Обрелось во мне усердие рисовать разные картины. Разрешите… – заискивающе улыбнулся живописец, – запечатлеть ваш лик в столь торжественный момент!

      Полковники переглянулись, заулыбались. А зря! Тут все серьезно. Пропаганда нового царя среди населения – великое дело. Мы еще с этой живописи лубочных картин наделаем и разошлем по городам и весям.

      – Рисуй. И чтобы в точности все было. Народ дает присягу, пишется в списки… – я кивнул на усердно корпящего Почиталина, которому даже вынесли из резиденции стол и стул.

      – Все исполню, царь-батюшка!

      Живописец раскрыл ящик с кистями и красками в стеклянных пузырьках, заткнутых деревянными пробками. Терпко запахло скипидаром и олифой. Покрыв портрет серым грунтом, Непейвода начал рисовать. А я повернулся обратно к отцу Михаилу.

      Теперь надо избавиться от священника, ибо то, что здесь сейчас начнется, – я заметил, как на площадь стали заводить пленных офицеров, – не для его глаз.

      – Иди с богом, батюшка, готовь благодарственный молебен. Приду, – я ласково улыбнулся священнику, – все будет ладно.

      Поп осеняет всех крестом, поворачивается уйти…

      – Стой! – тут мне в голову приходит не очень приятная