На далеких окраинах. Погоня за наживой. Николай Николаевич Каразин

ты! – крикнул узбек. – Лопнешь, собака!

      И он отбросил ногою ведро, которое покатилось в сторону.

      Застонал Батогов и метнулся было за ведром, да почувствовал, что и взаправду – довольно: живот его страшно вздулся, и жажда прекратилась тотчас же, как у него отняли воду.

      Он растянулся на песке, с наслаждением раскинув свои измученные руки, холодный песок благодетельно действовал на его настеганную спину.

      Пастухи угоняли своих овец, и дробная топотня бесчисленных ног становилась все глуше и глуше. Барантачи уселись вокруг чашки с молоком и прихлебывали из нее по очереди. Пленнику тоже дали молока и потом снова связали на ночь. Через четверть часа все крепко спали, утомленные тяжелым переходом, не спал только Сафар, который сторожил, сидя на корточках и положив около себя оружие.

      Старая мулушка, словно могильный курган, подымалась в темноте мрачною, давящею массою. Большая сова вылетела из черного отверстия, описала вокруг колодцев круг своим беззвучным полетом и тихо опустилась на вершину купола. Она повернула свою голову: две изумрудные, горячие точки заискрились на мгновение и погасли.

      Невнятный, пронзительный крик, точно плач ребенка, внезапно нарушил тишину ночи, вздрогнули во сне суеверные дикари, и Сафар забормотал себе под нос какое-то заклинание.

      – Ведь эдакие контрасты, – думал пленник, которому не спалось, несмотря на сильное утомление. – То перед тобою красивое женское лицо: ты обнимаешь молодое, свежее, упругое тело… через минуту рожа косоглазая, вонючая схватила, душит за горло, вяжет руки… Тьфу!..

      Сумка, где спрятана была голова рыжего артиллериста, лежала неподалеку: круглые очертания резко выпячивались наружу, заразительный трупный запах пробивался сквозь густую шерстяную ткань куржума.

      – Ишь ты! – уставился на нее Батогов. – Нас пятеро, а голов шесть… Удовлетворения требовал… на барьер…

      Вспомнил Батогов окно в узком переулке, вспомнил он громкий крик испуганной красавицы, дикие вопли пьяных певцов… Записка Марфы Васильевны, вся как есть, со своим тонким, разгонистым почерком, с загнутыми строчками, с чернильною кляксою посредине, как-то особенно хитро сложенная, ясно представилась перед его глазами…

      – И как это все живо сварганилось: раз, два, и всяк при своем месте: я – вот тут, он – вот там… – Батогов опять взглянул на куржум. – Она… Господи, спаслась ли она?.. Юсупка у меня молодец… Я помню, они уже на той стороне были… кони добрые – унесут. Эх, Орлик, Орлик, и мы бы с тобой удрали, коли бы только о своей шкуре заботились… Ну, значит, судьба!..

      Далеко, в стороне, едва-едва слышались словно бубенчики, то затихали они, то снова мелодично звенели и, казалось, близились. Сафар прислушивался уже давно и даже раза два припадал на песок ухом.

      – Да, положение скверное, – продолжал размышлять пленник. – Надежды на помощь, на спасение со стороны нет никакой. В степи не угоняешься за барантачами, а степь – вот она: широкая, тихая, стелется далеко во все стороны: туда ни одна нога европейца не прокладывала следа, там живут вольные люди, сами себе владыки… Да, сами-то вольны, а другим не дадут и понюхать этой воли.