Гарики из Иерусалима. Книга странствий (сборник). Игорь Губерман

зря мы гнили врозь и вместе,

      ведь мы и вырастили всех,

      дарящих нам теперь по чести

      свое презрение и смех.

      Воздух вековечных русских споров

      пахнет исторической тоской:

      душно от несчетных прокуроров,

      мыслящих на фене воровской.

      Увы, приметы и улики

      российской жизни возрожденной —

      раскаты, рокоты и рыки

      народной воли пробужденной.

      Если вернутся времена

      всех наций братского объятья,

      то, как ушедшая жена, —

      забрать оставшиеся платья.

      Среди совсем чужих равнин

      теперь матрешкой и винтовкой

      торгует гордый славянин

      с еврейской прытью и сноровкой.

      Прохвосты, проходимцы и пройдохи

      и прочие, кто духом ядовит,

      в гармонии с дыханием эпохи

      легко меняют запахи и вид.

      В России после пробуждения

      опять тоска туманит лица:

      все снова ищут убеждения,

      чтобы опять закабалиться.

      Сквозь общие радость и смех,

      под музыку, песни и танцы

      дерьмо поднимается вверх

      и туго смыкается в панцирь.

      Секретари и председатели,

      директора и заместители —

      их как ни шли к ебене матери,

      они и там руководители.

      В той российской, нами прожитой неволе,

      меж руин ее, развалин и обломков —

      много крови, много грязи, много боли —

      много смысла для забывчивых потомков.

      Слепец бежит во мраке,

      и дух его парит,

      неся незрячим факел,

      который не горит.

      Нас рабство меняло за долгие годы —

      мы гнулись, ломались, устали…

      Свободны не те, кто дожил до свободы,

      а те, кто свободными стали.

      Послушные пословицам России,

      живя под неусыпным их надзором,

      мы сора из избы не выносили,

      а тихо отравлялись этим сором.

      Часы истории – рывками

      и глазу смертному невнятно

      идут, но, трогая руками,

      мы стрелки двигаем обратно.

      Стал русский дух из-за жестоких

      режимов, нагло-самовластных, —

      родильным домом дум высоких

      и свалкой этих дум несчастных.

      Я мало, в сущности, знаком

      с душевным чувством, что свободен:

      кто прожил век под колпаком,

      тем купол неба чужероден.

      От марша, от песни, от гимна —

      всегда со стыдом и несмело

      вдруг чувствуешь очень интимно,

      что время всех нас поимело.

      Я свободен от общества не был,

      и в итоге прожитого века

      нету места в душе моей, где бы

      не ступала нога человека.

      Уже до правнуков навряд

      сумеет дух наш просочиться,

      где сок и желчь, где мед и яд

      и смысла пряная горчица.

      Всегда из мути, мглы и марева

      невыносимо черных дней

      охотно