Хмель. Алексей Черкасов

это ложка? – спросила. – Твое ли здесь серебро и злато? Иль ты побывал в Московском кремле, во дворах князей Кусковых, Юрьевых, Скобельцыных и серебром запасся?

      У Лопарева за плечами крещенский мороз – пробирает до позвоночника, до ребер.

      – Прими кутью из моей ложки. – И поднесла сама ложку пшеничной каши. Лопарев быстро перекрестился… щепотью и сказал, что пусть душа Веденейки возрадуется в Царствии Божьем.

      – Благодарствую, дядя, за поминки сына мово Веденейки.

      – Нехорошо так, Ефимия, – остановил Третьяк, – от солнца глядишь, зело борзо.

      Ефимия сверкнула черными глазами:

      – Или в одной твоей избе солнце, дядя? Оно и у меня бывает, и по всей общине. Люди-то ропщут, слышал? И мукой обделяешь, и крупой, и мясом, и хороших коров раздал по богатым посконникам да себе под начало взял. Ладно ли так? Общиною живем, а у тебя вот на столе и яства, и вина, и сахар, и мед, и хлеб белый. Откель?

      Третьяк готов был треснуть от злобы.

      – Кабы не племянница ты мне…

      – Огнем сожег бы? Али ножом зарезал?

      Третьяк попятился от такого удара.

      – Бесстыдно так глаголать, Ефимия! Я те отец опосля отца. А ты!.. Спаси Исусе! Болящая ты. Не от души реченье твое, а от болести. Прощаю то, зело борзо.

      У племянницы передернулись пухлые губы.

      – Али ты хошь приравнять Третьяка с голопузыми посконниками, которые жрать умеют, а на работу пуп болит? Общинное делим по разумению. Третьяку – долю Третьяка. Микуле – Микулину. Лодырю дам – лодырную. И того много.

      – Хлеб-то общинный, дядя. И скот общинный.

      – Дык што? Да не все люди одинаковы, говорю. А яства и вина на столе моем не общинные. На рухлядь свою выменял у купца. Такоже вот.

      – Грешно, дядя, об одной оглобле в рай ехать.

      Третьяк с остервенением плюнул.

      – Худая та птица, зело борзо, которая гнездо свое марает.

      – Худая, дядя, худая, – поклонилась племянница. – Та птица коршуном прозывается.

      Повернулась и пошла к двери.

      – Погоди, благостная! – поднялся Микула. – Меня-то за што обошла кутьей? Али я душил Веденейку? Али воссочувствовал душителям?

      Ефимия обернулась с порога:

      – Вопль Акулины с младенцем слышу, дядя Микула. Вопит Акулина-то, вопит. Со чадом вопит. На небеси вопит! – Ефимия ткнула пальцем вверх. – Может, вспомнишь, дядя Микула, кто помогал Ларивону тащить Акулину с младенцем на огонь, и смерть стала? Вспомни да прокляни того мучителя. Радость тебе будет!

      И – хлоп дверью. Серебро зазвенело…

      Микуло не сел – упал на сундук.

      Лопарев быстро оглянулся и тоже – за дверь.

      Калистрат вытер рукавом пот с горбатого носа и, опустив глаза, увидел на черном золотой Филаретов крест, икнул и перекрестил рот.

      Молчали.

      Верижник Гаврила вдруг вспомнил:

      – Барин-то