Храбрый утёнок. Борис Житков

папа вытянул за ошейник Ребика из-под дивана. Ребик выл и корчился. Знал, что сейчас будут бить. Танька стала реветь в голос. А отец кричит мне:

      – Принеси ремень! Моментально!

      Я бросился со стула, совался по комнатам.

      – Моментально! – заорал отец на всю квартиру злым голосом. – Да свой сними, болван! Живо!

      Я снял пояс и подал отцу. И папа стал изо всей силы драть ремнём Ребика. Танька выбежала. Папа тычет Ребика носом в хвостик – он на полу валялся – и бьёт, бьёт:

      – Шубы рвать! Шубы рвать! Я те дам шубы рвать!

      Я даже не слыхал, что ещё там папа говорил, – так орал Ребик, будто с него живого шкуру сдирают. Я думал, вот умрёт сейчас. Фроська в дверях стояла, ахала.

      Мама только вскрикивала:

      – Оставь! Убьёшь! Николай, убьёшь! – Но сунуться боялась.

      – Верёвку! – крикнул папа. – Афросинья, верёвку!

      – Не надо, не надо, – говорит Фроська.

      Папа как крикнет:

      – Моментально!

      Фроська бросилась и принесла бельевую верёвку.

      Я думал, что папа сейчас станет душить Ребика верёвкой. Но папа потащил его к окну и привязал за ошейник к оконной задвижке. Потом, подняв хвостик, привязал его на шнурок от штор и перекинул через оконную ручку.

      – Пусть видит, дрянь, за что драли. Не кормить, не отвязывать.

      Папа был весь красный и запыхался.

      – Эту дрянь нельзя в доме держать. Собачникам отдам сегодня же! – И пошёл мыть руки. Глянул на часы. – А, чёрт! Как я опоздал! – И побежал в прихожую.

      Пудю Ребик всего заслюнявил, он был мокрый и взъерошенный, и как раз поперёк живота туго перехватил его папа шнурком. Он висел вниз головой, потому что видно было сверху перехват хвостика, который я там намотал из ниток. Если б отец тогда хорошенько разглядел, так увидал бы всё и догадался бы, что всё это не без нас. Да и теперь всё равно могут увидеть. Как станут важному назад отсылать хвостик, начнут его чистить – вдруг нитки. Откуда нитки? А уж Ребика всё равно побили…

      Я сказал Таньке, чтобы украла у мамы маленькие ногтяные ножнички, улучил время, влез на подоконник и тихонько ножничками обрезал нитки. Всё-таки осталось вроде шейки, и я распушил там шерсть, чтоб ничего не было заметно.

      Ребик подвывал, подрагивал и всё лизал задние лапы. Мы с Танькой сели к нему на пол и все его ласкали. Танька приговаривает:

      – Ребинька, миленький, били тебя! Бедная моя собака!

      Стала реветь. И я потом заревел.

      – Отдадут, – говорю, – собачникам. Папа сказал, что отдаст. На живодёрню.

      И представилось, как придёт собачник, накинет Ребичке петлю на шею и потянет. Как ни упирайся, всё равно потянет. А потом так, на петле, с размаху – брык в фургон со всей силы. А там на живодёрне будут резать. Для чего-то там живых режут, мне говорили.

      Потом мы у Фроськи выпросили мяса – Танька под юбкой мимо мамы пронесла – и скормили Ребику. А зачем ему есть? Ведь так только, всё равно на живодёрню.

      И мы с Танькой говорили:

      – Мы за тебя просить будем, мы на коленки станем и будем плакать, чтоб папа не отдавал.

      И это всё потому, что Танька выдумала к Варьке подложить