О дивный новый мир. Остров. Возвращение в дивный новый мир. Олдос Леонард Хаксли

– этой сердечной щедростью, тем более необычайной (и оттого вдвойне унизительной), что объяснялась она отнюдь не воздействием сомы. Простил и забыл Гельмгольц трезвый и будничный, а не Гельмгольц, одурманенный таблеткой. Бернард, разумеется, был благодарен (дружба с Гельмгольцем теперь – утешение огромное) и, разумеется, досадовал (а приятно будет как-нибудь наказать друга за его великодушие и благородство).

      В их первую же встречу Бернард излил перед другом свои печали и услышал слова ободрения. Лишь спустя несколько дней он узнал, к своему удивлению – и стыду тоже, – что не один теперь в беде. Гельмгольц сам оказался в конфликте с Властью.

      – Из-за своего стишка, – объяснил Гельмгольц. – Я читаю третьекурсникам спецкурс по технологии чувств. Двенадцать лекций, из них седьмая – о стихах. Точнее, «О применении стихов в нравственной пропаганде и рекламе». Я всегда обильно ее иллюстрирую конкретными примерами. В этот раз пришла мне мысль попотчевать студентов стишком, только что сочиненным. Мысль сумасшедшая, конечно, но уж очень захотелось. – Гельмгольц засмеялся. – К тому же, – прибавил он более серьезным тоном, – хотелось проверить себя как специалиста: смогу ли я внушить то чувство, какое испытывал сам, когда писал. Господи Форде! – засмеялся он опять. – Какой поднялся шум! Шеф вызвал меня к себе и пригрозил немедленно уволить. Отныне я взят на заметку.

      – А о чем твой стишок? – спросил Бернард.

      – О ночной уединенности.

      Бернард поднял брови.

      – Если хочешь, прочту. – И Гельмгольц начал:

      Кончено заседание.

      В Сити – полночный час.

      Палочки барабанные

      Немы. Оркестр угас.

      Сор уснул на панели.

      Спешка прекращена.

      Там, где толпы кишели,

      Радуется тишина,

      Радуется и плачет,

      Шепотом или навзрыд.

      Что она хочет и значит?

      Голосом чьим говорит?

      Вместо одной из многих

      Сюзанн, Марианн, Услад

      (У каждой плечи и ноги

      И аппетитный зад)

      Со мной разговор затевает,

      Все громче свое запевает

      Химера? абсурд? пустота? —

      И ею ночь городская

      Гуще, плотней занята,

      Чем всеми теми многими,

      С кем спариваемся мы.

      И кажемся мы убогими

      Жителями тьмы.

      Я привел им это в качестве примера, а они донесли шефу.

      – Что ж удивляться, – сказал Бернард. – Стишок этот идет вразрез со всем, что они с детства усвоили во сне. Вспомни – им по крайней мере четверть миллиона раз повторили в той или иной форме, что уединение вредно.

      – Знаю. Но мне хотелось проверить действие стиха на слушателях.

      – Ну вот и проверил.

      В ответ Гельмгольц только рассмеялся.

      – У меня такое ощущение, – сказал он, – словно брезжит передо мной что-то, о чем стоит писать. Словно начинает уже находить применение бездействовавшая во мне сила