Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха (сборник). Уильям Фолкнер

Но не оглянулся и не заговорил. Она повернулась и ушла.

      Ровно через час Макихерн поднял голову. «Теперь знаешь?» – спросил он.

      Мальчик не шелохнулся. «Нет», – сказал он.

      Макихерн встал, медленно, не спеша. Он взял со стола часы, закрыл их и положил в карман, снова пропустив цепь через подтяжку. «Пошли», – сказал он. Он не оглядывался. Мальчик последовал за ним по коридору в глубину дома; он тоже шел выпрямившись, молча, с поднятой головой. Их спины выражали одинаковое упрямство, будто наследственное. Миссис Макихерн была на кухне – все еще в шляпе, все еще с зонтиком и веером в руках. Она смотрела на дверь, когда они проходили мимо. «Па», – сказала она. Ни тот, ни другой даже головы не повернули. Словно не слышали, словно она и не сказала ничего. Они прошли мимо двухзвенной цепочкой, – более схожие в непреклонном отрицании всякого компромисса, чем если бы их связывало кровное родство. Они пересекли двор и вошли в хлев. Макихерн отворил дверь стойла и отступил в сторону. Мальчик вошел в стойло. Макихерн снял с гвоздя упряжной ремень. Ремень был ни старый, ни новый, как его башмаки. Он был чистым, как башмаки, и пах, как сам хозяин, чистой, крепкой, ядреной кожей. Мужчина посмотрел на мальчика.

      «Где книга?» – спросил он. Мальчик смирно стоял рядом, на его спокойном лице сквозь ровную пергаментную желтизну проступила легкая бледность. «Ты ее не принес, – сказал Макихерн. – Ступай обратно и принеси». Голос его не был недобрым. В нем вообще не было ничего человеческого, личного. Он был просто холодный, неумолимый, как писаное или печатное слово. Мальчик повернулся и вышел.

      Когда он вошел в дом, миссис Макихерн была в коридоре. «Джо», – сказала она. Он не отозвался. Он даже не взглянул на нее – на ее лицо, на деревянное движение руки, приподнявшейся в деревянной пародии на самый ласковый жест, доступный человеческой руке. Он прошел мимо как деревянный, с непреклонным лицом – непреклонным, быть может, от гордости и отчаяния. А может быть – от тщеславия, глупого мужского тщеславия. Он взял со стола катехизис и вернулся в конюшню.

      Макихерн ждал с ремнем наготове. «Положи», – сказал он. Мальчик положил книгу на пол. «Не сюда, – сказал Макихерн без гнева. – Ты думаешь, что пол в хлеву, топталище скота – место для слова Божья. Но я тебя и в этом направлю». Он сам поднял книгу и положил на выступ. «Спусти штаны, – сказал он. – Мы их марать не будем».

      Штаны упали на пол; мальчик остался в короткой рубашке, не закрывавшей ног. Он стоял прямой и тонкий. При первом ударе ремня он не отпрянул, не дрогнуло и его лицо. Он смотрел прямо перед собой со спокойным, углубленным выражением, как монах на картине. Макихерн принялся хлестать, методично, медленно, с рассчитанной силой, по-прежнему без гнева и азарта. Трудно сказать, чье лицо было более спокойным и углубленным, в чьем было больше убежденности.

      Он ударил десять раз