Тени кафе «Домино». Эдуард Хруцкий

точно.

      Рядом с Леонидовым сидел писатель Арнаутов.

      Он поднял воротник потертого пальто, руки засунул в рукава.

      – Павел Степанович, – спросил Леонидов, – ну, я по репортерской надобности, а вас, как сюда занесло?

      – Ветром… ветром… мой друг. Ветром нищеты.

      – Но вас вся страна знает. В Европе ваши книги печатают…

      – Печатали, Олег Алексеевич, печатали. А сейчас – жалкий паек. А у меня жена… Вы ее знаете. Актриса. На театре копейки получает. Правда, иногда продукты на концертах дают. Вот я продал половину библиотеки…плакал, с книгами расставаясь… Пошел на рынок, за две с половиной тысячи купил фунт сливочного масла, за полторы – три фунта перловки, табака на тысячу… а на остальные решил рискнуть.

      – Ну и как?

      – Семь миллионов взял, а тут ЧК. Плакали мои деньги. Да разве в них дело… Жизнь пошла под откос.

      – Полноте, Павел Степанович, вашими книгами зачитываются и по сей день.

      – Бежать отсюда надо, Олег Алексеевич, бежать.

      – Куда?

      – В Гельсинфорс… Ревель… Ригу… куда быстрее.

      Со скрипом отворялась дверь и чекист в коже вызывал задержанных.

      Арнаутов заснул, странно завалившись боком.

      Леонидов прислонился к стене, вытянул ноги.

      – Хорошие у вас ботиночки, господин репортер, – раздался голос из темного угла, – Английские на двойной спиртовой подошве. Не уступите?

      – Нет.

      – Я могу дать хорошую цену.

      – Ты сначала выйди отсюда, – засмеялся банкомет, – отсюда вполне можно в гараж попасть, а там обувка ни к чему.

      – И то верно, – прокашлял кто-то.

      – Вы считаете, что нас могут расстрелять? – раздался в темноте дрожащий голос.

      – Натурально.

      – Но это же произвол!

      – О чем вы говорите, батенька, – человек в офицерском кителе встал, потянулся хрустко, – нынче жизнь человеческая – миф, химера, одним словом.

      – Запомните, – Арнаутов проснулся, – поэт сказал: мы дети страшных дней России…

      – Господин сочинитель, кажется? – человек в офицерском кителе подошел к Арнаутову, – смотрел, смотрел я ваши пьески. Как сейчас помню в летнем театре Царского села ставили «Алмазные окна», проблемы пола, декаданс. Как же. Что же теперь вы не пишите для театра? Ваша пьеса «Узник совести» весьма потрафила либеральной публике.

      Вот вы и получили свой социализм. Ночь в танцевальном зале…

      Со скрипом отворилась дверь и чекист в коже крикнул:

      – Нелюбов!

      – Я, – по-строевому четко ответил офицер.

      Он застегнул крючки кителя, поднял с пола шинель, надел, надвинул чуть набекрень выцветшую полевую фуражку.

      – Честь имею, господа. А вы, дорогой сочинитель, напишите новую пьесу «Ночь в ЧК».

      И опять потянулось время.

      – Господа, спросил кто-то из темноты, – ни у кого случайно не осталось часов?

      – Товарищи все, как есть, изъяли…

      – Так который же час?

      – Вот как лампу в коридоре погасят, считай утро.

      – Утро стрелецкой казни, – пробурчал Арнаутов, – вы, Леонидов, необычайно спокойны.