Тени кафе «Домино». Эдуард Хруцкий

с огромным удовольствием.

      Лена вернулась через минут двадцать.

      – Вот, – протянула она конверт.

      – Так быстро?

      – Нет, Виктор, долго, долго. Я написала ему письмо, наговаривала их, а теперь, кое-что изложила на бумаге.

      – Леночка, спасибо за кофе. По секрету скажу вам, что нашему кинообозу, по приказу из Москвы, выделили два салон вагона, так, что поедете, как положено.

      – А вы?

      – У меня купе, со мной едет администратор и везет пленку в проявку.

      – Значит, поедете со всеми удобствами.

      – Вроде того.

      Они обнялись.

      Лена вышла на балкон и смотрела в след Казаринову.

      И странная мысль внезапно мелькнула, а ведь с ним можно было бы устроить жизнь. Он более предсказуемый, чем Леонидов. Более предсказуемый и менее твердый.

      У поворота улицы Казаринов оглянулся и послал Лене воздушный поцелуй. Она замахала руками.

      Ах, все-таки зря она его отпустила.

      Москва. Октябрь. 1922 г.

      Четыре года Москва жила замерзшей и темной.

      Четыре года голодал веселый московский обыватель, привыкший к шуму вечернего самовара, хрусту калачей, медовой сладости пряников.

      И вдруг случилось невероятное. Большевики, собравшиеся на десятый съезд, объявили о «Новой экономической политике». Начитавшиеся за годы революции и Гражданской войны, всевозможных декретов, московские жители поначалу не поняли, чем это им грозит.

      Привыкшие к тому, что любой декрет новый власти был направлен на разорение жителей, многие в испуге притихли. Но не все. Откуда взялись эти лихие люди? Как сумели они сберечь состояние, после бесконечного чекистского «Лечения от золотухи», одному Богу известно.

      Но вынули золотые червонцы и камушки из закромов и пустили их в дело.

      В момент как грибы после дождя, появились котлетные, пельменные, пивные, пекарни, булочные, рестораны магазины.

      И уже московский обыватель мог купить теплую сайку или бублик к вечернему чаю, побаловать себя конфетами. Правда, стоило это весьма прилично.

      Трамвай «А» натужно поднимался от Сретенки к Мясницкой.

      В вагоне было полутемно.

      Половина стекол выбита и окна заделаны фанерой.

      – А когда-то это «серебряной линией» называлось, – тяжело вздохнул человек в синей обтрепанной чиновничьей шинели и фуражке со следами знака на околыше и кокарды на тулье.

      – Мало ли, что когда-то было.

      Ответила ему бывшая дама в вытертой бархатной шубке, прижимавшая к животу огромную корзину, плотно закрытую тряпкой.

      – «Серебряная», – передразнил сидевший в углу мужик в темной куртке и старой гимназической фуражке.

      – Буржуйские воспоминания. Вот вы товарищ… – повернулся он к соседу.

      Оглядел его критически.

      На скамейке сидел человек лет тридцати, гладко выбритый, в старорежимном пальто в мелкую клеточку и пушистой серой кепке.

      – Я готов на медной линии ездить. Только чтобы