Яр. Сергей Есенин

прыгающим отсветом выводила на белой печи тень повисшего на потолке крюка. За печурками фенькал сверчок, а на полатях дремал, поджав лапы калачиком, сивоухий кот.

      – Снегом его, – тихо сказал Карев.

      – И то снегом…

      Филипп сгорстал путровый окоренок и, помыв над рукомойником, принес снегу.

      Ваньчка раздели наголо, дряблое тело, пропитанное солнцем, вывело синие жилы. Карев разделся и начал натирать. Голова Ваньчка, шлепая губами, отвисла и каталась по полу.

      В руках снег сжимался, как вата, и выжатым творогом капал.

      От Ваньчка пошел пар, зубы его разжались, и глухо он простонал:

      – Пи-ить…

      Вода плеснула ему в глаза, и, потирая их корявыми руками, он стал подыматься.

      Шатаясь, сел на лавку и с дрожью начал напяливать рубаху.

      Филипп подсобил надеть ему порты и, расстелив шубу, уложил спать его.

      – С перепою, – тихо сказал он, вешая на посевку корец, и стал доставать хлеб.

      Карев присел к столу и стал чистить водяниковую наволочку картошки.

      Отломив кусочек хлеба, он посолил его и зажевал.

      Пахло огурцами, смешанной с клюквой капустой и моченой брусникой.

      Филипп вынул с полки сороковку и, ударяя ладонью по донышку, выбил пробку.

      – Пей, – поднес он стакан Кареву. – Небось не как ведь Ваньчок. Самовар бы поставить, – почесался Филипп и вышел в теплушку.

      – Липа? Лип?.. – загукал его сиповатый голос. – Проснися!

      Немного погодя в красном сборчатом сарафане вошла девушка.

      Косы ее были растрепаны и черными волнами обрамляли лицо и шею.

      Карев чистил ружье и, взведя курок, нацелил в нее мушку.

      – Убью, – усмехнулся он и спустил щелкнувший курок.

      – Не боюсь, – тихо ответила и зазвенела в дырявой махотке березовыми углями.

      Лимпиаду звали лесной русалкой; она жила с братом в сторожке, караулила чухлинский лес и собирала грибы.

      Она не помнила, где была ее родина, и не знала ее. Ей близок был лес, она и жила с ним.

      Двух лет потеряла отца, а на четвертом году ее мать, как она помнила, завернули в белую холстину, накрыли досками и унесли.

      Память ее прояснилась, как брат привез ее на яр.

      Жена его Аксинья ходила за ней и учила, как нужно складывать пальцы, когда молишься Богу.

      Потом, когда под окном синели лужи, Аксинья пошла к реке и не вернулась. Ей мерещились багры, которыми Филипп тыкал в воду, и рыбацкий невод.

      – Тетенька ушла, – сказал он ей, как они пришли из церкви. – Теперь мы будем жить с Чуканом.

      Филипп сам мыл девочку и стирал белье.

      Весной она бегала с Чуканом под черемуху и смотрела, как с черемухи падал снег.

      – Отчего он не тает? – спрашивала Чукана и, положив на ладонь, дула своим теплом.

      Собака весело каталась около ее ног и лизала босые, утонувшие в мшанине скользкие ноги.

      Когда ей стукнуло десять годов, Филипп запряг буланку и отвез ее в Чухлинку, к теще, ходить в школу.

      Девочка зиму училась, а летом опять уезжала к брату.

      На шестнадцатом году