Глубоко. Пронзительно. Нежно. Ринат Валиуллин

рисуют, но на деле хотели бы натуралистами», – усмехнулся Марс, вспомнив журнал «Юный натуралист», который ему в школьные годы выписывали родители. Самолет заходил на посадку в Мюнхене.

      – Командир (К): Сколько нам осталось до аэропорта в минутах?

      – Диспетчер (Д): Чем быстрее будете лететь, тем быстрее будете здесь.

      – К: Каков наш порядок следования?

      – Д: Определяя порядок, я не расслышал ваш позывной, и пока я буду выяснять его, вы будете последним, безусловно.

      – К: Вот спасибо, и так на футбол опаздываю.

      – Д: А кто играет?

      – К: Наши с вашими.

      – Д: Ваши забили пятнадцать минут назад.

      – К: Теперь понимаю, почему меня последним поставили.

      Диспетчер засмеялся.

      – К: Значит, мне заходить на посадку по большому?

      – Д: G576, разрешаю по малому, двести. Нашел для вас зазор.

      – К: Да, я уже настроился. Разрешите сходить по большому?

      – Д: Нет, идите по малому.

      – К: Я уже ходил по малому, можно теперь по большому?

      – Д: G576!!!!!!! Только по малому!!!!! Запрещаю по большому!!! Повторите, как поняли!!!!

      – К: 498 понял, еще раз по малому… – снял наушники и громко рассмеялся Марс.

* * *

      Город снова ушел в купюру в пятьдесят рублей, он в синеве тумана. Смотрю на биржу как на полтинник, что-то здесь не так. Инфляция, биржи нет давно, как и денег в казне, пропито все, разграблено, там военный музей, тематика старых побед очень выгодна на фоне того, что полтинник приравнивается к бутылке пива. Безумие – любить эту страну, но я люблю так, как она меня никогда не сможет.

      Я канаю каналом дальше, к анналам, к зданию, откуда начался город, через темный вонючий проход со сточной канавой, сухие окна офисов и контор. Все выкрашено Достоевским. Такое может достать любого. Канавка. Бедная, бедная Лиза. Спас бы я ее? Приспичь ей тонуть сегодня. Вода холодная ухмыляется моему благородству. Не знаю. Если бы смог перебороть в себе чувство такта. Его во мне слишком. Здесь не видь, там промолчи, где-то будь, где-то – мягким, развивай свою гибкость. Отсюда и перегибы.

      Навстречу женщина, с корзиной, будто там выстиранное в канавке белье. Глаза ее, как опустевшие окна отеля, из которых душа уже съехала, и теперь там надо сделать уборку и закрыть, вдруг вернется или кто-то другой захочет снять номер. В корзине грибы. «Откуда здесь подосиновики? С осинами в городе было туго. Хотя у Бродского росла под окном, а жил он в центре». Я представил, как он выходил по утрам собрать урожай для той, которую любил сильно. В архиве моем опять всплыло утро и жена со своей любовью к поэзии. «Не выходи из города».

      Из окна на меня падает взгляд. Точнее – его осколки. Он еще раньше разбит на множество прекрасных зданий. Он теряется, пытаясь ухватиться за барокко, он повис на балясине, ангелы смотрят на него, купидоны смеются. Он ищет спасения во мне. Все органы чувств напоказ: уши торчком, нос, как у ястреба, глаза навыкате. Жить с таким лицом надо было набраться смелости. Уродство