Державный плотник. Даниил Мордовцев

на веревке и коза с рогами, а на рогах старая камилавка. Веселый хохот встретил дорогих гостей.

      – Ай да Миша! Ай да воевода Топтыгин! – приветствовал медведя Феклист.

      – А ты прежь угости меня, – заревел медведь.

      – И меня, козу в сарафане, – замекекала коза, – м-ме! И меня!

      Гостям поднесли пива. Поводильщик, выпив ковш, задудел в бубен, а «царь Давыд» заюзжал на гребне. Медведь тяжело, грузно пошел плясать, а вокруг него скакала коза, тряся бородой и приговаривая:

      Я по келейке хожу,

      Я черничку бужу:

      «Черничка, встань!

      Молодая, встань!» —

      «Не могу я встать,

      Головы поднять.

      Уж и встати было,

      Поплясати было.

      Для милых гостей

      Поломати костей...»

      – Вот я вам переломаю кости, лодыжники! – раздался вдруг грозный голос.

      Все встрепенулись и замерли на местах. На пороге стоял городничий старец Протасий. В руках его был огромный посох, «жезл Аарона», как называли его молодые чернецы, по ком гулял этот «жезл»...

      И «жезл» погулял-таки в эту памятную ночь соловецкого сидения...

      IX. СПИРИНА ПЕЧЕРОЧКА

      Наступила наконец и весна, к которой и в сонных грезах, и наяву, в келье и в церкви, под ровное постукивание вязальных спиц матери и под однообразное чтение нескончаемых кафизм неудержимо рвалось молодое, несутерпчивое сердце Оленушки. Бог весть откуда стали слетаться птицы, оглашая остров и взморье радостными криками, словно бы это были страннички, слетевшиеся со всего света посмотреть, что тут делается на далеком, уединенном зеленом островке и так же ли и тут плачут люди, как в тех прекрасных далеких теплых землях, откуда они прилетели, или новая весна осушила все людские слезы. И ночью, на поголубевшем с весною небе, и на светлой, румяной заре, и в яркий полдень все неслись и звенели по небесному пространству птичьи голоса, и одни смолкали там, в той стороне, с полуночи, а другие неслись к острову с той стороны, от полудня. Все короче и короче становились ночи, все продолжительнее и продолжительнее становились дни. И вокруг келий, и у монастырских стен, и за стенами, и даже в трещинах, и на выступах старых стен и крыш пробивалась зеленая травка. Остров ожил вместе с этою оживающею зеленью и с этим неугомонным птичьим криком и галасом. Даже с монастырскими птицами – с голубями, галками и воробьями – творилось что-то необычайное. Белый турман «в штанцах» вился и кувыркался в воздухе еще безумнее, так что Исачко, задирая к небу голову, чтобы лучше видеть своего любимца, чуть не свихнул свою воловью шею. Спирины «гули» совсем бросили своего воспитателя и все целовались на соборном карнизе и доцеловались до того, что едва успели кое-как смостить себе на одной балке гнездо, и то благодаря юродивому, который тихонько подкладывал им поблизости гнезда соломки и шерстки...

      – Это брат-то с сестрой? – подшутил над ним однажды Исачко, увидев его за этим благочестивым занятием, и лукаво подмигнул своими косыми глазами. – Ах ты, старый греховодник!

      Когда же Оленушка спросила Спирю, почему «гули» покинули его, юродивый отвечал:

      – Погоди маленько, дитятко, и ты кинешь матушку