Державный плотник. Даниил Мордовцев

А что-то в Архангельском у нас теперь? – грустно заговорила она.

      – Святки тоже, гуляют... поди, озорники в хари наряжаются...

      Оленушка вздохнула. Ей кто-то и что-то вспомнилось...

      – Господи! Когда же мы в Архангельской, домой воротимся? – заговорила она как бы про себя.

      – Весной, дитятко, пожди маленько. Вон летом ты недужила, а там осада эта.

      – А коли и весной осадят?

      – Нету, не осадят. Отец Никанор сказывал, ни в жисть не осадят, напужаны-де.

      – То-то, мама. А как осадят?

      – Отсидимся, дитятко. Отец Никанор сказывал: все войски никониан не возьмут обители, потому Зосима-Савватий настороже стоят.

      Оленушка опять вздохнула.

      – А мне хоть век тут жить, так само по душе, – говорила старуха, – святое место, спокой, молишься себе, все тебя уважают... Вот один только этот пучеглазый Феклиска... А все на тебя буркалы пялит... Да уж я его и отсмердила добре...

      Оленушка вспыхнула. Она сама видела, как на нее засматривался глазастый молодой чернец, что Феклиской звали, и раз в церкви тихонько ей на ногу наступил...

      А чернец Феклиска тоже не спал; не спали и еще кой-кто из молодшей братии... Нельзя же, святки... Прежде, до этого проклятого сидения, когда монастырь не стерегли, как девку на возрасте, еще можно было урваться в посад либо на усолья, около баб потереться да грешным делом и оскоромиться мясцом; а теперь сиди в четырех стенах, словно огурец в кадке либо супоросная свинья в сажалке. Надо же и кости поразмять, чтоб и молодая кровь не сыворотилась...

      Вон огонек в работницкой поварне, мельтешит там что-то. А что? Посмотрим, благо городничий старец Протасий ненароком пересыпал себе вина и елея и теперь крепко спит.

      В поварне «вавилония» идет, как выразился веселый Феклис: «жезл Ааронов расцвете», это значит, чернецы гуляют. Просторная комната слабо освещена светцом. На столе, у края, красуется бочонок. На лавках у стола сидят чернецы и играют в «зернь». А посреди комнаты стоят друг против друга молодой чернец и черничка: руки в боки, глаза в потолоки, ноги на выверте, плясать собираются. В плясуне монахе мы узнаем старца Феоктиста, вернее, Феклиску, а в монашке-плясавице молоденького служку Иринеюшку, который, будучи наряжен теперь черничкою, необыкновенно похож на хорошенькую девочку.

      – Ну, царь Давыд! Играй на гуслях! – говорит Феклиска чернецу без скуфьи, сидящему у стола и смотрящему на игроков в зернь.

      Чернец без скуфьи оборачивается и смеется при виде плясунов, собравшихся «откалывать коленца».

      – Ино играй же, царь Давыд, бери гусли! – не терпится Феклиске.

      «Царь Давыд», без скуфьи, берет большой деревянный гребень с продетою промежду зубцов бумажкою, – гребень заменяет гусли, – и начинает водить губами по гребню и южжать что-то очень бойкое.

      «Черничка», подражая настоящей бабе, задергала плечами и завизжала несформировавшимся еще мужским голосом:

      Выходила млада старочка,

      Молодехонька, хорошохонька,

      Поклонилася низехонько:

      «Я не девушка, не вдовушка...»

      – Не ту,