Разрыв-трава. Не поле перейти. Исай Калашников

хочет – зачем неволишь? – сказал Максим. – Жизнь ей погубишь, больше ничего.

      – Ты молодой еще, в жизни мало понимаешь. Свои дети будут, тогда узнаешь. Каждому родителю хочется свое дите лучше пристроить. Такого жениха упустить – да ты в своем ли уме, парень? Поеду я к ней. Ты тут один побудешь? – спросила она Корнюху.

      – После сева…

      – Отпусти сейчас. Привезу ее. За косы притяну, если добром не пойдет. Отпусти, голубчик!

      – После сева, может, что-нибудь сделаем, – нахмурился Корнюха.

      – После сева? Да у меня за это время вся середка выболит.

      – Ничего твоей середке не сделается. Сейчас даже не думай. Тебе же коня надо? Надо. И коров без присмотру не оставишь. И доить их надо.

      – Брательник твой попасет. На коне попашешь, а подоить уж как-нибудь вдвоем подоите.

      – Правда, что волос длинный, а ума ни черта нет. Распределила! Затем только и позвал Максюху, чтобы ты по гостям разъезжала. Пошли, Макся, запрягать.

      Хавронья горестно сложила на груди руки, в ее глазах заблестела влага. Максим задержался в зимовье, ласково сказал:

      – Вы не печальтесь, мать. Никуда Агапка не денется. И не надо отдавать дочку силой.

      – А что же, ждать, когда за голодранца выскочит?

      – Не любит же она его…

      – Ха, любовь… Про нее говорят мужики, когда к девке или вдовушке подлаживаются, а что любовь, если баба – его собственная.

      Корнюхе Максим сказал:

      – Ты бы с ней как-то по-другому говорил…

      – А ну ее к черту, кобылу старую! На чужое добро рот разевает, а укусить не может – зубы сношены.

      Сказал это Корнюха со смехом, но все равно Максе стало за него неловко. У Хавроньи, конечно, дурь в голове, а все же нельзя с ней так…

      Проработал Макся на заимке три дня. На несколько рядов проборонил пахоту, выдирая из земли белые корни пырея. А Корнюха все пахал и пахал. Он бы, наверно, дай ему волю, распахал все увалы.

      Работу кончили вечером. Край неба на западе был схвачен зоревым пламенем, пыль, поднятая бороной, красная в лучах закатного солнца, медленно плыла над увалами, тонула в зелени леса. Корнюха вытирал подолом рубахи потное лицо, смотрел на черный бархат пашни.

      – Ишь сколько мы с тобой наворочали! Эх, кабы это поле да было нашим… Но ничего, братуха, будет урожай – в накладе не останемся. Ты, может, еще побудешь день-два?

      – Нет, братка, надо ехать.

      Собрался уезжать, на заимку прискакал Лазурька.

      – Я тебя разыскиваю, – сказал он Максимке. – Был на заимке, сказали – ты тут…

      – Зачем он тебе? – насторожился Корнюха.

      – Есть одно дельце… А ты меня не послушался-таки. На себя будешь потом пенять, Корнюха.

      – Ничего, обойдется. – Корнюха достал бумажку, развернул, не выпуская из рук, показал Лазурьке. – Ну как? Что ты теперь скажешь?

      – Чудно что-то… – удивился Лазурька. – Дай мне бумагу.

      – Э-э, нет! Бумагу я бы и батьке родному не дал. А тебя попрошу, Лазарь, ради нашей дружбы не шабутиться. Даешь мне слово?

      Лазурька