Разрыв-трава. Не поле перейти. Исай Калашников

на кучки. И разговор был о том же – о молотилке, о товариществе.

      – Ловкая штука – машина. Цепом-то пока снопы обколотишь, без рук останешься.

      – Не в том гвоздь, что без рук. Быстро. Раз-два – и засыпай хлебушко в закром.

      Кому-то втолковывал Лазурька:

      – Не одной машиной нам дорого товарищество. Вместе робить научимся и через это без крику перейдем к коммуне или колхозу.

      В углу Тараска Акинфеев смехом заливался:

      – Пискуна, мужики, кондрашка хватит. Ей-богу! Молодец все-таки наш Лазарь!

      – Оно, конечно, голова Лазарь. А главное, советская власть, – уточнил Ерема.

      – Само собой – власть. Но ты тоже председательничал. Прибытку от тебя было, как от быка молока. Председатель!.. Собрал денежки и затаился, будто гусь в траве.

      – За такие слова по харе съезжу! – Ерема шагнул к Тараске.

      – Она у меня мягкая, не больно будет. – С хитрой улыбочкой Тараска погладил свои пухлые щеки, ушел от Еремы и, подозвав Игната, зашептал: – Идем ко мне обедать. Первач имеется знатный. Лазурьку сговорим.

      Насилу отвязался от него Игнат, пошел домой. Там, может быть, уже ждет Настюха.

      На улице его догнал Ерема.

      – Что тебе Тараска на ухо шептал? Про меня?

      – Совсем про другое…

      – Сказать не хочешь… – Ерема уныло горбатился под дождем, прятал в воротник клочковатую, с рыжинкой, будто ржавчиной прихваченную, бороду.

      – Вы, конечно, все друзья-товарищи. Меня отшибли. Все думаете: сдезертировал из отряда?

      – Никто этого не думает, что ты, бог с тобой!

      – Будто я не знаю… Партизан я, как и вы. Кровь свою пролил, а какой-то гад слушок пустил, будто из-за поноса отстал от партизанства. У меня сроду поноса не было.

      Игнат, веривший до этого больше Ереме, чем злоязычной болтовне, вдруг засомневался в его правдивости. Но виду не подал. Как ни застилай брехней людям глаза, сам-то будешь знать истинную цену себе, сам себе не соврешь.

      Ерема до того разговорился, что прошел мимо своего дома, а когда спохватился, назад не повернул.

      – Зайду к тебе? Можно? – Он спросил с вызовом, а в лице, в глазах было что-то приниженное, тоскливое.

      «Экий чудак, сам себя мает», – подумал Игнат. Бывают же люди, из кожи вылупиться готовы, чтобы в глазах других себя возвысить, всякие пустяки с ума сводят, обижаются там, где никто не обижает.

      В избе Ерема что-то примолк. Скажет два-три слова и смотрит в окно на серое взлохмаченное небо, и на лице у него все густеет, густеет тоска. Стараясь расшевелить его, Игнат заводил разговоры и о том, и о другом… Ерема вроде бы и отвечает, а видно: на уме свое. Будто и хочет что-то сказать, но не может или боится. Уже надоедать стало все Игнату, уж и не знал, о чем с ним говорить, но тут Ерема спросил сам:

      – Как думаешь, будет польза мужикам от, того что Лазурька делает? Не обдурит нас?

      – Как же он обдурит? И зачем?

      – Да, да, конечно… А ты веришь, что жизнь будет лучше ранешной?

      – Должна быть лучше. Сколько крови пролито, жизней сгублено за нее.

      – А