Разрыв-трава. Не поле перейти. Исай Калашников

худощавое и остроносое, слегка порозовело. Резким движением он отодвинул стакан, сказал со скрытым значением:

      – Разговор у нас пока, может, и легкий, но рука завсегда тяжелая.

      – У вас? Говорил бы ты, Стиха, про себя…

      За Стишку, за его настырность неловко было Игнату. Говори так, к примеру, Лазурька, все было бы на месте. Когда ждешь еженощно пули в затылок, поневоле ожесточишься. А этот крови не видел, лютости людской на себе не испытал – с чего такой взъерошенный? Топырится индейским петухом, а в суть жизни проникнуть ему не под силу, слаб еще умишком. Хотя есть, видно, умишко, раз книжки почитывает. Или одного ума тут мало, еще что-нибудь требуется?

      По дороге в сельсовет, думая об этом, он спросил Стишку:

      – Вот ты больше всех бегаешь, новые порядки затверждаешь – с чего? Мы за новую власть жизнь свою отдавали, потому она нам дорога. А что тебе дала власть? В бедности жил до этого, в бедности живешь сейчас.

      Стишка натянул поглубже мокрую шапчонку, буркнул:

      – A-а, разве ты поймешь?..

      – Что ты заладил: не поймешь, не поймешь.

      – Конечно! Вы раньше жили крепко. Тебе не приходилось вплоть до снегопада ходить босиком, греть ноги в свежем коровьем дерьме. А мне приходилось. Да не в этом беда. Мы всю жизнь коров пасли. Бывало, всем праздник, нам нет. В праздник есть обычай – пастуху угощенье давать. Идешь по улице, собираешь коров, а тебе из окошка кидают кто тарку, кто калач, кто кусок мяса жареного. Ловишь на лету, будто собака, а потом гостинцы те в горле застревают. И это не беда. За человека тебя не считают… Здороваешься, кланяешься, а тебе кивнут – ладно, а то и так, будто мимо столба, пройдут. Но теперь посмотри! Пискун передо мной за десять сажен шапку ломает. Тришка Толстоногий – и тот при встрече в улыбке зубы оскаливает. Знаю я, что у них на уме, когда со мной так здороваются. Да мне-то что!.. Чуешь теперь, на какую высоту меня подняла советская власть, с кем поравняла? Сила во мне сейчас такая, что любого из супротивников как спичку сломаю. За одно это я для советской власти горы переверну.

      В сельсовете густо пахло сырой одеждой. Мужики тесным полукругом сидели у стола, забрызганного чернилами. Лазурька говорил о машинном товариществе «Двигатель». Организовали его год назад, но дальше дело не пошло.

      – Не пошло, мужики, застопорилось. А почему – о том лучше других знает Еремей Саввич.

      Ерема развел руками:

      – Все на ваших глазах было, я-то при чем? Записались, считай, все, но стали собирать взносы – взапятки. Еще вступительные так-сяк собрали. Пятьдесят копеек с хозяина… А паевые поболе, пятерка. И пятерку никто не внес…

      – Совсем никто? – спросил Лазурька.

      – Совсем! В том-то и дело.

      – У тебя память никудышная. Пискун внес, Трифон…

      – Я и говорю: они внесли, а из бедноты – никто.

      Мужики засмеялись. Тараска негромко, но так, что все услышали, сказал:

      – Вывернулся! Как намыленный…

      – Чего там зеваешь, дурак! – озлился Ерема и сел.

      – А дальше что? – не отставал Лазурька.

      – Да