Разрыв-трава. Не поле перейти. Исай Калашников

бравенькая деваха.

      – Ее не задевай!

      – Ишь ты, сердитый… Ну давай, веди меня ночевать.

      В зимовье Стигнейка проверил, не открываются ли окна, велел Татьянке наладить постель на полу у порога и, не раздеваясь, лег спать. Сказал, вынимая из кобуры наган:

      – Ненадежный ты парень. А мне сказывали: ерохинские ребята ничего. Ты ненадежный, зато умный, сообразишь, что стоит брякнуть обо мне где не надо – и твоя шмара длиннокосая, твои братья и ты сам сразу же получите по конфетке, от которых кровью рвет. Понятно? Каждый твой шаг мне будет известен. Лазурька охрану каждую ночь выставляет, поймать меня хочет. А я лучше самого Лазурьки знаю, где, за каким углом его караульные дремлют.

      До полночи не мог заснуть Макся. Из всего разговора с Сохатым больше всего запало в душу вскользь оброненное замечание: «Ерохинские ребята ничего». «Мразь, дерьмо собачье, с каких это пор красные партизаны стали для тебя ничего! Не было, нет и не будет у нас с тобой мира, бандюга! Но кто ему сказал такое? Когда, чем дали братья повод для такого навета? Может, тем, что, в хозяйстве увязнув, ничем не помогают Лазурьке? Или хуже что? Да нет, не должно… Ну да ладно, с этим потом разберемся. А сегодня я тебе, поганец, покажу, какие они, „ерохинские ребята“».

      К боку Максима жался Федоска. Боялся парнишка. Макся обнял его, шепнул: «Спи, ничего не будет». И Федоска заснул. А Татьянка не спала, это Макся чувствовал по ее дыханию. Она лежала тут же, на нарах, у печки. Он протянул к ней руку. Татьянка схватила ее обеими руками, крепко сжала.

      Сохатый спал, слегка посвистывая носом. Макся обдумал, как будет действовать. В трех шагах от нар, в подпечье лежат березовые поленья. Добраться до них. Потом на цыпочках к Сохатому. Хватить разок по голове – не дрыгнет. Только бы не промахнуться!

      Освободив руку, Макся неслышно сполз к краю нар, спустил на пол босые ноги, встал.

      – Куда? – в темноте щелкнул предохранитель.

      – Пить хочу. – Макся протяжно зевнул. – Тебе, поди, докладывать об этом?

      – Да!

      – А если по нужде? Тоже?

      – Да!

      – И по какой нужде – уточнять?

      – Ложись!

      Макся зачерпнул из кадки воды, попил для отвода глаз, вернулся на нары, досадуя на кошачью чуткость Стигнейки: Татьянка подползла к нему, дыхнула в ухо:

      – Не вздумай чего, Максюшка. Я боюсь.

      – Трусиха? – так же тихо спросил он.

      – Ага. Погляди, какие у него глаза. Оледенелые.

      – Эй вы, я не люблю, когда мне мешают спать! – крикнул Сохатый.

      – Тебе твой страх мешает…

      Ладонью Татьянка закрыла ему рот.

      – Молчи, Максимушка, молчи, ради бога! Не зли его, родимый…

      На своей щеке он почувствовал ее губы – робкий поцелуй. А может быть, ему только показалось, может быть, Татьянка невзначай прикоснулась губами?

      Утром Стигнейка все время разглядывал Татьянку серыми, выстуженными глазами, разглаживая пальцем усики.

      Уезжая, сказал:

      – Буду, видно, наведываться сюда… Так ты, еще раз говорю, не звякай обо мне. Иначе –