Посмотри, отвернись, посмотри. Елена Михалкова

завидя большую волну. Наверное, просто орали друг на друга, надеясь, что, если погромче обматерить какого-нибудь Галлахера или Бреннана, те внезапно включат соображалку, найдут выход и всех спасут. Мои родители рассуждают так же. И соседи моих родителей. В общем, все. Они считают, что, если как следует на меня наорать, выйдет толк.

      И знаете что?

      Они правы.

      Географичка ползет пальцем по списку учащихся.

      – Нечаева, к доске.

      Я обвожу класс насмешливым взглядом. Все притихли, ожидая бесплатного развлечения.

      – Ну же, Нечаева! Атмосферные явления, – подсказала старуха.

      Шпилька покачивается у нее на затылке, как ключик от дверцы. Поверни – а внутри иссохшей учительской черепушки старенькое расстроенное пианино, две канарейки, дырчатая шаль и подписка на газету «Правда». Между прочим, эта газета до сих пор у нас на антресолях валяется. Желтая, точно прокуренная.

      – Я не знаю, что отвечать, Инна Сергеевна.

      – Про тайфуны, смерчи и торнадо.

      Блин, какая зануда!

      – Смерч, тайфуны и торнадо нафиг нам сюда не надо, – сообщила я.

      Класс заржал.

      До географички дошло, что я просто не готова к уроку. Я ожидала, что она, как обычно, скажет: «Садись, Нечаева, два» – и вся эта глупость закончится. Но Инна Сергеевна мигнула два раза, словно заводная кукла, чуть наклонилась вперед – клянусь, я расслышала механический скрип, – и отчетливо выговорила, обращаясь куда-то к портрету Миклухо-Маклая:

      – Если вы видите смерч и вам кажется, что он не движется, это значит, что он движется прямо на вас.

      Все замолчали. Я откровенно растерялась. Это было так странно, словно в соседе, вечно рыгающем тупом пьянчуге, вдруг прорезался оракул. Пока ее рука выводила двойку напротив моей фамилии, я вернулась на свое место и села в полной тишине.

      – Рубцов, к доске, – сказала географичка.

      В две тысячи двенадцатом я видела беду. Видела, как она застыла в сухом воздухе – поодаль, как мне казалось.

      Все это время я смотрела на нее, как последняя дура, не понимая, что она движется прямехонько ко мне. А потом она прошлась по нам вихрем и разметала в клочья нашу маленькую жизнь.

      2

      Но в две тысячи восьмом всего этого я даже представить не могла. Да мне и не особенно нравилось что-то представлять. Карамазов часто повторял: «Память – блестящая, воображения – ноль». И складывал из указательного и большого пальцев морщинистый кружок, поросший черными волосками.

      Поразительное дело: весь Карамазов седой и пушистый, как персик. А руки будто от другого владельца. Остались из тех времен, когда он еще был могучим брюнетом.

      Это сам Дима-дед так про себя говорит. «В те времена, когда я был могучим брюнетом…» Я каждый раз хохочу. «Ах, безжалостное детство! Отчего тебе, Санечка, так трудно поверить, что я был молод и красив? И фотографии не убеждают? О, скептичное дитя нашего разуверившегося века!»

      «Натырили фоток с чужих помоек – а теперь в уши мне льете!»

      Этот диалог повторялся у нас в разных вариантах.