Наследство последнего императора. Том 3. Николай Волынский

мне час не надо. Так говорите, на гуляш сатрапа порубать? Или на ковбасу?

      – На гуляш! Нет, на колбасу! – взревела толпа. – Руби, братец чех!

      Четарж обратился к Пинчукову:

      – Слышаешь, сатрап и холуй царски? Народ мясника для тебя требует – разумеешь?

      Пинчуков продолжал трясти головой и бормотать: «Пощадите, братцы, нет на мне греха». Потом замолчал и только дико озирался.

      – Брате солдате, – сказал толстяк одному из своих. – Запусичь15 мне на минуту твой роскошни винтарь.

      Взяв манлихер, четарж попробовал пальцем штык-нож и удовлетворённо кивнул.

      – Стойте! – закричал Волков и вырвал локоть из рук доктора Деревенко. – Остановитесь, Бога ради!

      И ринулся сквозь толпу напролом к толстяку.

      – Пан четарж! – кричал он, на ходу расталкивая тех, кто не пропускал его к виселице.

      Пан четарж не обернулся, а Волков больше не мог продвинуться. Толпа плотно сомкнулась вокруг Волкова. Ему что-то кричали в лицо, толкали, кто-то ударил кулаком в спину, рассерженная дама в шляпке с вуалеткой обрушила ему на голову зонтик, а потом принялась мелко колоть им его в живот, приговаривая:

      – На требуху, негодяя, на требуху!..

      Но Волков ничего не чувствовал, не слышал и тщетно пытался пробиться к виселице.

      Тем временем четарж поплевал по-крестьянски, деловито себе на обе ладони, крепко взял винтовку, подошёл к Пинчукову почти вплотную и сделал короткое, едва уловимое движение штыком.

      Послышался треск разрываемой ткани – мундир Пинчукова и исподняя сорочка оказались мгновенно, словно бритвой, разрезанными от горла до паха и развернулись в разные стороны. Все увидели отвисший живот, поросший редким седым волосом. Но ни пореза на нем, ни царапины.

      Толпа восторженно загалдела, зааплодировали. Толстяк откланялся на четыре стороны, словно зрителям в цирке или балагане.

      – Мы ещё краще мόгем, – заявил толстяк и ещё раз повёл штыком перед животом Пинчукова, однако, на этот раз с некоторым усилием.

      Опять никакого звука не последовало и, вроде бы, снова ничего не произошло. Только живот Пинчукова раскрылся, словно докторский саквояж. Из саквояжа на булыжник площади выпали кишки – серые, блестящие, скользкие. На них никогда не падал дневной свет, и вот они вывалились под солнечные лучи.

      Толпа ахнула. Пинчуков очнулся, умолк и с бесконечным удивлением смотрел, как из его брюха кишки, разматываясь длинной лентой, продолжают вываливаться на землю. Он озабоченно покачал головой и присел. Стал медленно сгребать внутренности обеими ладонями и укладывать их обратно в живот.

      – Мерзавец! – закричал Волков, отбрасывая в сторону всех, кто стоял у него на пути.

      Подняв кулаки, он уже почти добрался до чехословаков, как толстяк обернулся к нему. Что-то промелькнуло в глазах четаржа. Он сильнее вгляделся в лицо Волкову и взревел:

      – Я узнал тебя, свинье! Большевик! Ты воуси16 стриг, переодетый, хотел

15

Одолжи.

16

Бороду.