Кондрат Булавин. Дмитрий Петров-Бирюк

в поисках пищи хлопотливо сновали дикие утки и гуси. Поднимая каскады радужных брызг, о воду билась крупная рыба…

      Солнце, побагровевшее и отяжелевшее, медленно клонилось к закату. Длинные тени от верб легли на воду. С озера потянуло вечерней прохладой. Между стволами древних верб возникал мрак. Отсвет закатного солнца воровато зашарил по стволам и корням деревьев, словно что-то разыскивая. И вот, как будто найдя то, что так долго искал, он радостно затрепетал на густых темных верхушках верб, зажигая их багрянцем…

      Все больше и больше темнеет степь, и все гуще воздух наполняется ароматом цветов и сочной травы…

      Где-то в гущине ветвистой вербы, засыпая, в последний раз прозвенел зяблик и затих. Ему живо отозвалась малиновка, но, не получив ответа, также замолкла. А дятлы, усаживаясь на ночь, все еще торопливо о чем-то болтали, словно делясь впечатлениями дня…

      Тревожно заплакал нежный голосок иволги. Становилось все тише и тише… Замолкли птичьи голоса. Замерли в настороженном ожидании вербы. Притихло озеро. Все молчит, вслушиваясь в беззвучную жизнь теплого бархатного вечера…

      В глубине бездонного потемневшего синего неба вспорхнула маленькая веселая зеленая звездочка. И, словно обрадовавшись ее появлению, откуда-то из гущины верб ликующе щелкнул соловей. Щелкнул и замолк, будто устыдившись своей смелости. И вдруг, расхрабрившись, снова защелкал и теперь уже надолго, безостановочно…

      Обвороженные красотой вечерней природы, растомленные, табунщики молча сидели на берегу и, макая сухари в деревянные миски, жевали.

      – Эх, а у нас-то, на Тамбовщине, о сею пору еще лучше! – нарушив молчание, со вздохом сказал молодой, с выгоревшей на солнце волохатой белой головой, парень. – Ох и хорошо же!.. Ведь у нас же леса-а!.. Ух, какие!.. Дубы неохватные, сосны под небо… Зайдешь бывало в лес, так душа от радости замирает… Дух по лесу хороший разливается. Вот, думаешь, рай-то земной… А тут что?.. Степь голая…

      – Ну и что же ты в своем раю-то не жил? – насмешливо спросил Мишка Сазонов.

      – Невмоготу стало, – снова вздохнул парень. – Помещик больно лютый, все жилы повытянул… Когда родители были живы, терпел. Вроде некуда было податься… А как померли и остался я один, сиротинкой, то и жизнь мне стала не мила в родной деревне… Затосковал я… Прослыхал про вольную жизнь казачью на Дону, и вот захотелось мне посмотреть на нее, пожить самому такою жизнью…

      – Вот, Васька, ты и нашел тут жизнь привольную, – ехидно захихикал дед Никанор, тщедушный старичишка с реденькой всклокоченной седой бороденкой. – Вот она тут, жизнь-то вольная-привольная, – махнул он на степь. – Простор!.. Травы много – жуй… Воздуху вдосталь – глотай… Одним словом, попал ты, Васька, из огня да в полымя… Будь она проклята, эта казачья вольная жизнь… От зари до зари, уж тридцать лет с седла я не слезаю… В бурю и грозу, в стужу и жару все хозяйских коней стерегу… Илье Григорьевичу Зерщикову богатствия наживаю… А мне что от того?.. Кукиш с маслом… Впроголодь держит проклятый Ильюшка, зипуна нового никогда не даст…

      – Тише