Долгая жизнь камикадзе. Марина Тарасова

вот что значит иметь хоть каплю их крови?

      Отец вышел из-за стола, стал нервно ходить по комнате, стараясь не встречаться глазами с дочерью.

      – Тогда нельзя было по-другому, время такое… сама знаешь.

      – Мне надо было ответить тебе насчет крови: а ты часто смотришься в зеркало?

      Анатолий Алексеевич совсем скис.

      – Именно поэтому; смотрел и думал: далеко ты поедешь, Толик, ой как далеко, с работы выгонят взашей.

      – Подумаешь, технолог, такая сошка!

      – Технологи и в тундре нужны. – Он начинал злиться. – Не понимаешь, прикуси язык, ты и так много лишнего болтаешь.

      19

      …На пустыре, где безнадежно шла Женя, слабо маячила ее душа, словно отделившаяся от тела, путеводный свет, слабый, но упорный, похожий на обруч, который ребенок толкает перед собой. Шла, пошатываясь, боясь оскользнуться, некрасиво растянуться на большом грецком орехе, ледяном мозге, выбитом ломом из огромного черепа. Побарахтаться, пошевелиться на скользкоте и, возможно, уже не встать. А может, ничего этого нет? Есть потаенное, незримое, как тогда, в девять лет, на Колхозной?

      Погода детства, после шебутного подмосковного лета, куда-то уносящаяся, летящая на странном лифте, непонятно, вверх или вниз, когда зонты деревьев в маслянистых сумерках напоминают пресмыкающихся, разевающих странноватые рты.

      Женя помнила запах того времени. Пыльные туши аэростатов, грубая густая краска на школьных стенах, трескучая пустота в каждом официальном слове, полом изнутри. Извилистые коммунальные коридоры, с подвешенным гремучим велосипедом; едкая моча уборных, пахучие шестимесячные завивки, способные оглупить даже симпатичное лицо, сладко-порочный запах пудры «Кармен», штопаные дамские трико до колен. Брошенные в чугунную раковину кровящие рыбьи жабры. Тот вход в неказистый, страшный женский мир, где учительница умирает от подпольного аборта: все от мала до велика знают, что она спицей выковыривала свой плод, как фурункул, как серу из ушей. Отец народов Сталин наказал пинать матерей-одиночек: прочерк в метрике «незаконного» ребенка (и это после войны!), невозможность, даже при его желании, дать фамилию отца, подать на алименты, бил кулаком и рублем, зато лицемерный горец запретил прерывать беременность.

      Конечно, Жене было неведомо, что мало слияния двух клеток в темной колбе, чтоб завязался человек, необходим внешний толчок, импульс из космоса.

      А дети, будто флотилия грибов, росли и набухали в нутре, внутри женщин. Не тогда ли возникло в Жене подспудное отвращение к материнству, к этой сопливой ораве, снующей среди кастрюлек и стиральных тазов?

      Все легче стало находить нужное время – знакомое число в невидимой клеточке. Завеса времени рвалась, словно папиросная бумага; как больно и сладко из того далека незабвенным колокольчиком звенит голос Ляли, перекатывается темной волной их короткая дружба.

      – Женька, они же прилетают к нам в гости, ночные бабочки, посмотреть на нас, познакомиться, а мы их – хлоп! – и всё. Да, они белесые,