Долгая жизнь камикадзе. Марина Тарасова

хахаль, военный. Они же, как сороки, любят золотишко, цацки разные. Одно слово – цыгане. А с меня что возьмешь? Я сказал: баста! – Отец ударил ребром ладони по столу. – Я не тряпка.

      – Переживал? – спросила Женя, намазывая на хлеб толстый слой паштета.

      – Не без того. – Отец пожал плечами. – Слово я сдержал. А потом заявилась ее подружка, говорит, у Азы рак, она скоро умрет. Просила навестить ее, принести клубники. Я пришел в больницу, с ягодами. Больше мы не виделись.

      – Неужто не простил?

      – Конечно, нет!

      – И на похоронах не был?

      – А зачем? Она мне была нужна живая, а не в гробу.

      Дни затянулись серой ряской. Анатолий поступил в техникум, продолжал работать на заводе, иногда ходил в театр. Друзей у него как-то не завелось. Когда ему тыкали в нос «еврей» – он зло краснел, неизменно отрицал это. Евреи тоже его не привечали. В тридцатые годы за антисемитизм можно было и под суд попасть, а Толя всегда держал нос по ветру. Было время самых невероятных браков. Что творилось в личной жизни советских людей, не воспел бы и завзятый постмодернист. Трактор женился на стрекозе, детям давали небывалые имена: Пятилетка, Полюция (Политическая Революция).

      Золототканой осенью 1938 года, в погожее воскресенье, Анатолий болтался без дела по Колхозной, не исключая возможности с кем-нибудь познакомиться. Тамара как раз шла мимо кинотеатра «Форум». Сладкоежка, она вышла из дома купить пирожное. Из пункта «А» в пункт «Б»… Они ринулись друг другу навстречу, как два изголодавшихся, одиноких человека, словно не было между ними почти пятилетней разлуки, черной борозды.

      Тамара привела его в комнату, на улицу Дурова, и он по старой памяти остался, думал, на ночь, а задержался на несколько лет. Все вспыхнуло, разгорелось вновь, повторилось: любовь, остуженная неудачными связями, приливы и отливы, бурелом неналаженного быта.

      Надежда Николаевна решила хранить нейтралитет до поры до времени, хотя неожиданное возвращение Толи ее совсем не радовало, в свои сорок восемь она еще хотела найти спутника.

      Они не могли предаваться любви у нее на глазах, на скрипучей кушетке, и тут освободилась комната на Лубянке, обитель Толиного однокурсника, уехавшего на стройку.

      В комнатенке иногда слышался характерный писк; Толик, в трусах до колен, свешивался с кровати и запускал в крысу разлохмаченным учебником. Вытянутая пеналом полутемная комната выходила немытыми окнами на самый мрачный дом в Москве, в противовес Госстраху прозванный в народе Госужасом. Серо-желтое здание, где в каждом кабинете висел портрет в фуражке, с козлиной бесовской бородкой.

      В перерыве между бурными ласками, Толя, склонившись к лежащей в истоме Тамаре, вкрадчиво говорил: «Там пытают сутками, прижигают живьем, потом окатывают водой и допрашивают по новой, пока не сдохнешь, или расстреливают в подвале, пистолет к затылку…» – «Да ну, не может быть! Откуда ты знаешь?» – «Сосед рассказывал. Его замели, сам не знает, как оттуда ноги унес».

      В Лубянских подвалах, как в пыточных приказах Грозного