Точка бытия. Рассказы, повести, притчи, стихи. Любовь Ржаная

такое может быть, чтобы трижды женился, и все по любви? – недоверчиво вопрошает Иван Петрович и даже отодвигается на лавке подальше от Петра Иваныча. – Овдовел, что ли?

      – Нет, не овдовел, разошлись. Жены живы и сейчас, мы остались друзьями, – доверительно сообщает Петр Иваныч и опять придвигается поближе.

      – Как такое может быть – друзьями? Им что, наплевать на твою измену? Значит, любви не было! – вспыхивает Иван Петрович и отодвигается.

      – Ну, покричали, поплакали, а потом поняли, что влюбился я. А с любовью не поспоришь, отпустили, – задумчиво вздыхает Петр Иваныч и улыбается грустно своим мыслям.

      – Не любовь это. Так только кобели любят, – резко подводит итог Иван Петрович, не боясь и получить за свои слова. Да никто его за грудки не хватает.

      – Неправ, ой, неправ, – улыбается Петр Иваныч. – Счастья ты мужского не видел. А оно – в разнообразии! Все бабы разные, одна другой краше. Как тебе не скучно с одной весь век куковать.

      Только хотел заспорить Иван Петрович, а их наверх вызывают – очередь подошла.

      Выслушали архангелы стариков и передают, что Господь повелел:

      – Того, кто три раза женился и тридцать раз еще мог жениться, да не стал – в рай. А того, кто единожды был женат, реанимировать – пусть еще со своей старухой повидается.

      – За что, Господи? – взмолился Иван Петрович. – То есть почему этому-то в рай? Разве он не грешен?

      – Грешен-то грешен, а сколько народу осчастливил. А ты вот – одну свою старуху. Маловато будет.

      Тут я и проснулась, не досмотрела, как Петрович к бабе своей вернулся.

      Нейдут из ума оба старика. Влюбилась-то я в Иваныча. А век прожить хотела бы с Петровичем.

      Тут и сказке конец, а кто слушал – молодец. Про любовь ведь всего не перескажешь, приходите еще.

      Пенсионерская любовь. Притча

      Жил-был Дед. Тело у него было старое, а душа – молодая. Была у него Баба, телом еще молодая, а душой ужасно старая. Всегда все знала. Не успеет он подумать, а она уже оговорит. Насквозь она его видела и наизусть все повадки знала. И знала, что нету у него к ней настоящей любви. Не за щи и пельмени, а – настоящей. За ее несравненную красоту и стать, на восьмом десятке. Таких баб в деревне больше не было. Все моложе, да одна худая, две толстухи.

      И вдруг Дед слег. Не встает, и не пытается. Глаз прищурит из-под одеяла, обведет взглядом избу, вздохнет, и опять укроется по брови. Баба его и лаской, и попреком, и криком, и смехом пронимать – не внемлет. Не встает.

      Села она к его изголовью, в руке ковш со святой водицей держит.

      – Ну что, допрыгался? – спрашивает. – Доигрался? Помирать удумал?

      Молчит дед, вздохнул только. Баба ждет, чтоб он физиономию свою из укрытия высунул – плеснуть-то надо. А он не высовывает, глазом-то ковш углядел давно.

      – Степа! Говори, старый хрыч, что с тобой это?

      – Лихоманка.

      – Ах ты ж, старый блудодей, от кого ты ее схватил?

      – Сама пришла. Час мой пробил.

      – Степа,