Сын. Филипп Майер

Индейцы разглядывали его бледную щуплую фигуру, чахлую грудь, впалую от чтения книжек.

      Отмывшись, он вернулся на берег и уселся рядом со мной.

      – Надеюсь, чистая задница стоила того, что тебя чуть не пристрелили.

      Он ободряюще похлопал меня по ноге.

      – Я хочу, чтобы ты знал, что случилось прошлой ночью.

      Я не хотел знать больше того, что уже знал, но не смог возразить ему и просто молчал.

      – Мама, конечно, такого не ждала, но, думаю, они не собирались убивать Лиззи. Когда они увидели, что она ранена, очень внимательно осмотрели рану, даже соорудили что-то вроде факела, чтобы их старший оценил положение. Должно быть, дело было совсем плохо, потому что они отошли в сторону и о чем-то совещались, а потом вернулись, раздели ее донага и изнасиловали. – Он смотрел вверх по течению реки, где индейцы взбирались по стене каньона. – Лиззи, Лиззи, Лиззи.

      – Она теперь в лучшем мире.

      Он пожал плечами:

      – Она теперь нигде.

      – Но есть еще папа, – напомнил я.

      Он лишь фыркнул в ответ.

      – Как только папаша узнает, что случилось, он первым делом рванет к своей любовнице в Остине.

      – Это подло. Даже для тебя.

      – Люди напрасно говорить не станут, Илай. Пора бы тебе и это знать.

      Индейцы покосились в нашу сторону. Я надеялся, что они запретят нам болтать, но им и дела не было.

      – Мама знала, что сможет тебя спасти, – продолжал он. – Лиззи и меня… вряд ли. Но ты – совсем другое дело.

      Я сделал вид, что не понимаю его, и огляделся вокруг. Стены каньона возвышались на несколько сотен футов, из трещин торчали кусты барбариса и соцветия медвежьей травы. Узловатый старый кедр вцепился в склон, он походил на дымовую трубу, в ветвях скрывалось орлиное гнездо. Несколько высоких кипарисов равнодушно стояли над рекой, им и полтысячи лет нипочем.

      Солнце коснулось верхнего края каньона, и тут раздались скорбные вопли и пение. Потом грянул выстрел и погребальное шествие двинулось обратно к реке. Вернувшись, индейцы принялись колотить и пинать нас, пока брат опять не обгадился.

      – Я не выдержу, – простонал он.

      – Держись.

      – Не могу.

      Некоторые из индейцев считали, что нас надо отвести к могиле убитого воина и пристрелить там, вместе с его лошадью, но главный, тот, кто вытащил меня из дома, был против. Набитеку текванивапи Тошавей[16], говорили они. Братец уже начинал понимать отдельные слова языка команчей; Тошавей звали их вождя. Его уговаривали, предлагали, требовали, но Тошавей не уступал. Он видел, что я наблюдаю за ним, но обращал на это внимания не больше, чем на собаку.

      Брат философски закатил глаза, и я сразу занервничал.

      – Знаешь, – проговорил он, – я все время надеялся. Надеялся, что как только взойдет солнце и они разглядят нас получше, то сразу поймут, что совершили

16

Храбрый Тошавей готов сражаться (ком.).