Или кормить акул, или быть акулой. Шон Чарт

бы такие же, – в конце фразы его голос сорвался, и он всхлипывал, подбирая слезы.

      Я прилег рядом с ним и погладил его волосы – жесткие, как искусственный газон.

      – А ты знаешь, что мои самые любимые глаза – карие? – не лгал я.

      – Ты говорил.

      – А ты вообще знаешь, что у нашего любимого Пророка, мир Ему, глаза были очень черные? Это намного красивее любых других.

      Лорс встрепенулся.

      – Правда? – живо сказал он, но потом вновь огорчился. – А у меня ведь не черные, а карие.

      – Никто не будет таким же красивым человеком, как Пророк Мухаммад, мир Ему, ты же знаешь это, – улыбнулся я. – А почему?

      Он дернулся в мою сторону.

      – Потому что у Него была красота всего человечества! – увлеченно ответил он и продолжил, не останавливаясь, – а у Пророка Юсуфа, мир Ему, была красота половины человечества!

      – Все верно, – одобрительно закивал я. – Молодец! Посмотри на себя, какой ты умный. Многие взрослые люди не знают того, что уже знаешь ты!

      – Потому что я хожу в медресе, – он сделался очень деловым, и было видно, что его надуманная грусть сменилась гордостью.

      Лорс – очень-очень милый мальчик, очень трогательный и отзывчивый, но, когда он в компании сверстников, он держится очень серьезно и даже угрожающе. Я подозревал, что он вырастет калькой модели поведения нашего отца: человеком, который держится за свое и к своему трепетен, а все остальное ему чуждо и враждебно, не достойно ни пощады, ни тепла. Я же был иным. Я сочувствовал и сопереживал практически всем, выискивая их светлые стороны. Мне было дело до тех, кто натерпелся или пострадал, я совал свой нос в их дела, оказывая им поддержку. Я относился ко всем одинаково, но у меня не было друзей. Были люди, с которыми я мог проводить много времени, с которыми мог прогуляться по центру города или остановиться в кафе после тренировки, но не было среди них ни единого друга. Не было тех, с кем я ощущал себя настолько комфортно, что сумел бы быть откровенным. Я был открытым, но не откровенным. Как человек, открытый для всех, в моем отношении к людям я замечал одну вещь – открытость чувств. Открытость во всех ее проявлениях. Демонстрировать – но не рассказывать – то, что на душе, без фальши и мишуры, потому я и был вспыльчивым, с чем очень старался бороться. Я был жутко отходчивым, просто до странного. Мог надуться и уйти, желая исчезнуть навсегда, и вдруг передумать через сорок секунд. Я просто терпеть не мог свою непостоянность, и в глубине души я знал, что это говорит лишь о том, что я слаб. Отец и Лорс вспыльчивыми не были – вне дома они были холодными и серьезными, а я, сколько бы раз в своей жизни ни пытался – холодным стать так и не сумел.

      Когда Лорс уснул, папа позвал меня на кухню попить чай. Там была мама, и они обсуждали что-то связанное с нашим будущим.

      – Нет, до этого долго, мы решим потом, – вертела головой она.

      – Просто вы должны готовиться уже сейчас. Долго, знаю. Вон, может, Саид пять лет отучится в мединституте… хотя это уже слишком.

      – Нет, вполне нормально. Как раз Зарема и подрастет к этому времени.

      – Ты