Или кормить акул, или быть акулой. Шон Чарт

улыбаясь. – В твоем возрасте всегда хочется восполнить все пробелы, которые успели образоваться в твоей недолгой жизни, и поэтому ты так рвешься туда. Ведь ты никогда там не жил.

      – Очуметь, – я выпил газировки. – Я об этом даже не думал.

      Эдуард – так его звали – всегда разговаривал очень необычно. Порой он делал такое серьезное лицо, что, казалось, будто он вот-вот начнет предъявлять мне претензии. Если бы люди глядели на наши с ним разговоры со стороны, но не слышали, им бы всегда казалось, что он меня отчитывает.

      – Очевидные вещи я понимаю, – гордо пожал плечами он.

      – Несмотря на возраст? – пошутил я.

      – Иди отсюда, – засмеялся он, махнув на меня рукой.

      – До свидания. Когда-нибудь я вернусь.

      – Пока, Саид.

      Когда я подошел к раздвинувшимся передо мной дверям, он меня окликнул.

      – А?

      – Сделай одолжение, – сказал он серьезно. – Оставайся собой и ни под кого не подстраивайся. Просто есть большой риск, что ты изменишься там. Так сопротивляйся. Навязывай свои правила, а не подстраивайся под чужие. Уж это я тебе говорю с высоты своего возраста. Надави. То, чем будешь давить ты – это лучшее, чем можно давить. Я вижу это в тебе. И не теряй того самого ценного, что ты имеешь. Не теряй совести.

      В ночь перед моим вылетом мы с семьей собрались в гостиной, чтобы поесть на сухур – прием пищи перед рассветом. Мама носилась из кухни и обратно, то забыв сначала чашки, то чайничек с заваркой, то пиалу с тростниковым сахаром. Папа недовольно на нее зыркнул, потому что хотел, чтобы мы поели все вместе спокойно.

      – Фариза, садись уже. Дай насладиться нашей последней на несколько будущих лет обыкновенной домашней трапезой.

      Лорс очень глубоко вздохнул, ковыряя вилкой жаренную куриную ножку в панировке.

      – Все… – мама оглядела стол и села, убедившись, что все на месте, и всем всего хватает. Она остановила взгляд на мне. – А когда ты постригся?

      – Вчера вечером. Ты только заметила?

      – Я вчера рано уснула. Как надоели твои стрижки. Должен пойти красный снег, чтобы ты решил немного отпустить волосы? Знаешь, какие они у тебя красивые? Не жидкие, как у твоего отца, а густые, мощные! Какие были у моего.

      – Дал геч дойл цун6, – с почтением кивнул мой отец.

      – Амин. – Произнесли мы с мамой и Лорсом.

      – У моего отца вообще волос нет, – пожал плечами я.

      Родители засмеялись, а Лорс, глядя перед собой, упрямо противился смеху, но губы все же скривил.

      – Ты вообще в курсе, что ты кудрявый? – спросила мама.

      – Кудрявый? Я?

      – Да. Если бы не стригся постоянно, то знал бы.

      – Мам, разве я сильно стригусь? – я наклонил голову. – Вообще-то мои стрижки не особо короткие, просто не даю волосам волю.

      Я действительно не понимал ее негодования, потому что волос у меня было не много и не мало – золотая середина. Не так много, чтобы они свисали, и не так мало, чтобы их нельзя было уложить набок, как я любил.

      – Делай, что хочешь, –

6

Дал геч дойл цун – Пусть Бог Простит его грехи (чеч.)