Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3. Александр Дюма

снабжающие своими припасами кухню, жалуются, что их разоряют, задерживая расчеты. Комиссионеры, поставляющие испанские вина, шлют письмо за письмом, тщетно прося об оплате счетов. Рыбаки, нанятые суперинтендантом на побережье Нормандии, прикидывают в уме, что, если бы с ними был произведен полный расчет, они смогли бы бросить рыбную ловлю и осесть на земле. Свежая рыба, которая позднее станет причиною смерти Вателя, больше не появляется.

      И все же в приемный день друзья г-на Фуке собрались у него в большем количестве, чем обычно. Гурвиль и аббат Фуке беседуют о финансах, иначе говоря, аббат берет у Гурвиля несколько пистолей взаймы. Пелисон, положив ногу на ногу, дописывает заключение речи, которой Фуке должен открыть парламент. И эта речь – настоящий шедевр, ибо Пелисон сочиняет ее для друга, то есть вкладывает в нее все то, над чем он не стал бы, разумеется, биться, если бы писал ее для себя. Вскоре из глубины сада выходят Лафонтен и Лоре, спорящие о шутливых стихах.

      Художники и музыканты собираются возле столовой. Когда пробьет восемь часов, сядут ужинать. Суперинтендант никогда не заставляет дожидаться себя. Сейчас половина восьмого. Аппетит уже сильно разыгрался.

      После того как все гости наконец собрались, Гурвиль направляется к Пелисону, отрывает его от раздумий и, выведя на середину гостиной, двери которой тщательно закрыты, спрашивает у него:

      – Ну, что нового?

      Пелисон смотрит на него.

      – Я занял у своей тетушки двадцать пять тысяч ливров – вот чеки на эту сумму.

      – Хорошо, – отвечает Гурвиль, – теперь не хватает лишь ста девяноста пяти тысяч ливров для первого взноса.

      – Это какого же взноса? – спрашивает Лафонтен таким тоном, как если бы он задал свой обычный вопрос: «А читали ли вы Баруха?»

      – Ох уж этот мне рассеянный человек! – восклицает Гурвиль. – Ведь вы сами сообщили мне о небольшом поместье в Корбейле, которое собирается продать один из кредиторов господина Фуке; ведь это вы предложили всем друзьям Эпикура устроить складчину, чтобы помешать этому; вы говорили также, что продадите часть вашего дома в Шато-Тьери, чтоб внести свою долю, а теперь вы вдруг спрашиваете: «Это какого же взноса?»

      Эти слова Гурвиля были встречены общим смехом, заставившим покраснеть Лафонтена.

      – Простите, простите меня, – сказал он, – это верно; нет, я не забыл. Только…

      – Только ты больше не помнил об этом, – заметил Лоре.

      – Сущая истина. Он совершенно прав. Забыть и не помнить – это большая разница.

      – А вы принесли вашу лепту, – спросил Пелисон, – деньги за проданный вами участок земли?

      – Проданный? Нет, не принес.

      – Вы что же, так его и не продали? – удивился Гурвиль, знавший бескорыстие и щедрость поэта.

      – Моя жена не допустила этого, – отвечал Лафонтен.

      Раздался новый взрыв смеха.

      – Но ведь в Шато-Тьери вы ездили именно с этой целью?

      – Да, и даже верхом.

      – Бедный Жан!

      – Я восемь раз сменил лошадей. Я изнемог.

      – Вот это друг!..