Майская ночь, или Утопленницы. Евгений Лукин

а взвидишь…

      – А чаво он?

      – Таво! Чуда речная. Броня на ем – как на князе Барятинском, Юрии то есть Никитиче – неразрубная… Как взвидишь – сабельку бросай и сам в пасть к нему лезь! Все меньше хлопот…

* * *

      Шли рощей и переругивались. Нет, шел-то, понятно, один Стенька – голова барыней в котомке ехала.

      – Чаво идем? Волкодиру в пасть?

      – Боисси, недовыросток?

      – Дык… Боись не боись…

      – Вот и не боись!

      На ближней раине, натопырив перья, орала горбатая ворона.

      – Нишкни, карга! – прикрикнул на нее Стенька. – Ишь!..

      Ворона не унималась.

      Волкодир… Кто ж он такой, этот Волкодир? Верно, волк какой-нибудь громадный. А почему тогда чуда речная, если волк? Еще и в броне…

      Деревья расступились, и очутился Стенька на обрывистом волжском бережку. Глянул – чуть сабельку не выронил. Такое там лежало, что и впрямь оборони Господь! Взять ящерку, приумножить до верблюда хивинского – как раз оно и получится.

      – Энто хто?.. Волкодир?..

      Голос от страха пропал – один шип остался.

      – Коркодил, – буркнули из котомки. – А в Волкодира это его уж ваши волжские переиначили… по недослышке…

      – Дохлый, что ль?..

      В котомке сердито промолчали.

      Откуда-то свалилась все та же отчаянная ворона, явно целясь присесть на серо-зеленый горб недвижного страшилища. Но тут что-то шевельнулось, и Стенька заметил наконец рядом с бугристой и вроде бы замшелой коркодильей башкой саму Настю. Вернее, тулово ее, сидящее на коряге. Скорбно оглаживая одной рукой прижмуренное веко ящера, безголовая отогнала пернатую нечисть. Та шарахнулась, обезумевши.

      Сидящая встала и направилась к Стеньке.

      Мигом все уразумев, полез кашевар в котомку, достал голову, подал со всем нашим почтением.

      Настя приняла ее обеими руками и бережно водрузила на плечи. Обмахнула с шеи следы засохшей крови. Огладила личико, словно бы проверяя, все ли на месте.

      – Коркодил… – горестно повторила она. – А было у него еще одно имечко… тайное… Собеказухия. Потому как сам собе указ[1].

      Отважился Стенька – тронул эту страсть. Вроде и вправду дохлый.

      – Печенези тобе молились, – со слезой продолжала Настя, обращаясь к простертому на траве чудищу, – половцы молились… Татаре Зилантом звали, казаки – Яиком Горынычем… Царство хазарское за грехи утопил, Ростислава-князя под воду утянул… Учугов одних порушил – не счесть… Ни стрела тобе каленая не брала, ни палица железная…

      – А чаво ж ен? – опасливо полюбопытствовал Стенька.

      – Срок вышел… Годков-то ему, почитай, сколько? Волге с Волховом ровесник…

      – А ты-то ему кто?

      – Я-то?.. – усмехнулась, приосанилась. – А я вроде как невеста евойная… была.

      – А ноне чья?

      Вмиг осерчала, глазами пыхнула.

      – Ноне – твоя… Чаво мигаешь? Тобе теперь учуги рушить, царства топить…

      – Чаво это?

      – Таво это! Перва ты моя встреча, чтоб тя об печь да в черепья!

      А была та Настя белесая, светлоглазая – иноземного,

1

Настя очевидно путает: себекозухия – действительно род крокодилов, но, во-первых, обитали они в Южной Америке, во-вторых, вымерли сорок миллионов лет назад, в-третьих, все были сухопутные.