Ты мой ненаглядный! (сборник). Ирина Муравьева

Что это было?

      – Ну, Валька, ну, дура! Ты видела морду?

      – Так он иностранец, наверное, Костя?

      – А может быть, нет. Что по карточке скажешь? Ты, Лиза, ее не ругай. Дура-девка.

      – О Господи! Что она видела в жизни? Одну нищету…

      Вернулись домой. Валька жарит котлеты.

      – Погодка сегодня! Куда ж вас носило?

      – Дела, Валентина. Давай-ка обедать.

      – Так я вас ждала! Очень кушать охота, сейчас принесу, – улетела на кухню.

      – Включи, Лиза, радио. Пусть поиграет. Послушай меня. Я тихонечко, Лиза. Ты Вальке – ни слова. Ведь нас отпустили? Зачем же пугать ее?

      – Незачем, Костя.

      А Валька тем временем пела на кухне:

      Сорвала-а-а я цветок по-о-олевой!

      Приколола-а-а на кофточку белую-ю!

      Жду я, милы-ы-ый, свиданья с тобо-ой!

      А сам-а-а к тебе шагу не сделаю-ю-ю!

      Бостон, 2009

      Напряжение счастья

      Зима была снежная, вся в синем блеске, и пахла пронзительно хвоей. У елочных базаров стояли длинные очереди, и праздничность чувствовалась даже внутри того холода, которым дышали румяные люди. Они растирали ладонями щеки, стучали ногами. Младенцы в глубоких, тяжелых колясках сопели так сладко, что даже от мысли, что этим младенцам тепло на морозе, замерзшим родителям было отрадно.

      Я была очень молода, очень доверчива и училась на первом курсе. Уже наступили каникулы, и восторг, переполнявший меня каждое Божие утро, когда я раскрывала глаза и видела в ослепшей от света форточке кусок несказанно далекого неба, запомнился мне потому, что больше ни разу – за всю мою жизнь – он не повторился. Минуты текли, как по соснам смола, но времени не было, время стояло, а вот когда время бежит – тогда грустно.

      Ничто не тревожило, все веселило. Новогоднее платье было куплено на Неглинке, в большой, очень темной уборной, куда нужно было спуститься по скользкой ото льда лесенке, и там, в полутьме, где обычно дремала, согнувшись на стуле, лохматая ведьма, а рядом, в ведре, кисли ржавые тряпки, – о, там жизнь кипела! Простому человеку было не понять, отчего, с диким шумом Ниагарского водопада покинув кабинку, где пахло прокисшей клубникой и хлоркой, распаренные женщины не торопятся обратно к свету, а бродят во тьме, словно души умерших, и красят свои вороватые губы, и курят, и медлят, а ведьма со щеткой, проснувшись, шипит, как змея, но не гонит… Прижавшись бедром к незастегнутым сумкам, они стерегли свою новую жертву, читали сердца без очков и биноклей.

      Мое сердце прочитывалось легко, как строчка из букваря: «мама мыла раму». Ко мне подходили немедленно, сразу. И так, как оса застывает в варенье, – так я застывала от сладких их взглядов. Никто никогда не грубил, не ругался. Никто не кричал так, как в универмаге: «Вы здесь не стояли! Руками не трогать!»

      Ах, нет, все иначе.

      – Сапожками интересуетесь, дама?

      Я («дама»!) хотела бы платье. Ведь завтра тридцатое, а послезавтра…

      – Да, есть одно платьице… Но я не знаю… Жених подарил… – И – слеза на реснице. Сверкает, как елочный шар, даже ярче. – Жених моряком был, служил на подводке… А платьице с другом своим передал… Ох, не знаю!

      – А