Игра с тенью. Владимир Янсюкевич

которого, кстати, все реже именуют народом (а всё больше населением!) высекли и поставили в угол, чтобы в другой раз неповадно было игнорировать советы зарубежных наставников. И кто? Его же соотечественница, пригревшаяся у западной печки. Он потянулся к мышке…

      – Ну, знаешь… по-моему, ты сейчас не туда завернула…

      – Ладно, проехали. Ты бы всё равно здесь не прижился. А внешне она похожа на меня?

      Но он уже закрылся – откровенничать с тем, кто тебя только что отчитал ни за что ни про что, было бы непростительной слабостью. Ему претило подставлять свои щёки под удары. И он выпустил оборонительные шипы.

      – Кто?

      – Твоя бывшая, конечно.

      – А… Нет, она особая… На неё никто не похож.

      – А другие женщины у тебя были?

      – Тебе перечислить количество моих грехов?

      Она рассмеялась.

      – А почему бы и нет.

      – Уволь.

      – Я всегда жалела тебя и хотела, чтобы ты был счастлив.

      – Счастливы все только в рекламной паузе. А в жизни счастье, знаешь… нечто вроде случайного свежего ветерка.

      – Как распорядиться.

      – Да как ни распоряжайся. Слишком много причин, противостоящих ему. И это хорошо.

      – Хорошо?

      – Просто замечательно. Счастье, или нечто принимаемое за счастье, творит из людей непрожёванных бездельников.

      – Да что ты!

      – Да-да! – его почему-то вдруг понесло. – Я склонен думать, что счастья, как такового вообще не бывает. Оно беспредметно. Оно всего лишь чувство, что ты счастлив или наоборот. Счастье это когда нам даётся сверх наших ожиданий, а несчастье, когда мы оказываемся в минусе. И ничего больше. И оно всегда познаётся в сравнении. Как переходное состояние от условного зла к условному добру. Да-да, оно всегда есть переходное состояние. Приговорённый к казни испытывает счастье, когда объявляют о его помиловании. Но когда он осознает это в полной мере, его счастье тут же улетучивается, поскольку в результате его не освобождают от наказания, а препровождают в тюрьму, где он обречён гнить до конца своей жизни. А это счастьем не назовёшь. И кто-то из осуждённых предпочтёт смерть заточению. Другой погружается в счастье, точнее, в эйфорию, когда неожиданно получает колоссальное наследство. Но эйфория это некий бездумно-фантазийный бред, некая выключенность из реальности, принимаемые за счастье. И, узнав какое количество забот в связи с этим сваливается на его плечи, снова опускается на землю. Третий долго жил где попало, в нищете и голоде, и вдруг ему предлагают скромную жилплощадь, скверную, но работу, и какую-никакую зарплату. И он счастлив первое время. Счастье, вообще-то, категория в большой степени социальная, и общечеловеческие мотивы тонут в болоте неравенства. Один несчастлив оттого, что из двадцати миллиардов потерял три. А другой счастлив, что у него есть кусок хлеба на сегодняшний день и какой-никакой кров над головой. А третьего, долго мучимого жаждой, приводит в блаженство глоток простой воды, и он восклицает: «Много ли