Игра с тенью. Владимир Янсюкевич

шлейф, царственной походкой продефилировала в коридор и закрылась в ванной.

      Через полчаса, когда Бросов снова сидел за столом, склонившись над рукописью, и, потягивая пивко, выводил последующие слова о «жене-надзирательнице», Матрона вышла из ванной и, изобразив на лице всю скорбь женской части российского населения, предложила мужу разойтись по-хорошему. На недоумённый вопрос мужа «с чего это вдруг?», она молча показала глазами на рукопись и угрожающе помотала растрёпанными волосами, которые торчали во все стороны, как змеи на голове медузы Горгоны, что должно было означать: «А вот это, мой милый, ни в какие ворота! До чего додумался, бездельник! Как бы не пришлось пожалеть! Я его, можно сказать, содержу, а он, скотина эдакая, вон что за моей спиной вытворяет!» Последние строки взорвали самолюбие Матроны. Она не могла простить мужу ни мать Терезу, ни тем более нацистскую надзирательницу. И хотя муж в ответ рассмеялся и стал уверять, что это только нужная ему для рассказа краска, и что он не совсем её имел в виду, а точнее, совсем не её, и что это не окончательный вариант, и вообще всё ещё не раз будет переписываться, была неумолима. Потому что, собственно, не рассказ послужил главной причиной вышедшего из берегов терпения. Причин было множество: и отсутствие денег, и, в связи с их отсутствием, неустроенность быта, а в связи с неустроенностью быта, отсутствие желания приходить домой, и то, что муж хотел ребёнка, а жена откладывала беременность на неизвестное потом, когда «встанем на ноги» – причём, когда она впервые произнесла «встанем на ноги», Бросова мгновенно отбросило к истокам первобытного мира, и он, отнюдь не обременявший свой мозг теорией Дарвина, почему-то сразу вообразил себя и жену двумя человекообразными обезьянами, слоняющимися по дикому лесу в поисках орудий труда, которые и должны были бы поставить их, по заверению Фридриха Энгельса, на ноги, то есть сделать прямоходящими; но для этого понадобятся сотни тысячелетий! и уж ни о каком ребёнке тогда и заикаться не придёт в просветлённую обезьяньим трудом голову! и бесконечные ссоры по этому поводу и по любым другим; к тому же Бросов, подавленный всеми неурядицами и самоуглубившийся, всё чаще отлынивал от супружеского долга, стал постоянно выпивать с такими же потерянными коллегами, которые жаловались на то, что их не печатают, а писать так, чтобы печатали, считали для себя зазорным, и ничего не делали, чтобы заработать на жизнь каким-то иным способом – всё это в целом неотвратимо вело к взаимному отчуждению. Да, причин было множество, и они собирались постепенно, исподволь наполняя до краёв сосуд обоюдной неприязни. Злополучный эпизод в рассказе стал последней каплей дёгтя в бочке фальсифицированного мёда, даже не каплей, а скорее, вовремя и чётко обозначившимся поводом для окончательного разрыва. Бросов и сам понимал, что такая жизнь, как у них, неприемлема, но почему-то упирался. Наверное, всё-таки любил её, или просто так ему спокойней жилось,