Избранное. Мудрость Пушкина. Михаил Осипович Гершензон

Периклес»; значит, в его глазах Чаадаева всего больше отличали свободолюбие и широкий государственный взгляд. Это указывает также на преобладающий предмет их разговоров. Чаадаев, без сомнения, «развивал» своего молодого друга; так, мы узнаем об их совместных чтениях; позднее Пушкин вспоминал: «Как я с Кавериным гулял… с моим Чаадаевым читал», и в послании к Чаадаеву: «Посмотрим, перечтем…» и «Знакомых мертвецов живые разговоры». Главными темами этих бесед и чтений были политическая жизнь народов в прошлом и будущем, уроки исторического опыта и грядущие судьбы человечества вообще и России в частности; характеризуя эти беседы, Пушкин употребляет слова: «пророческие споры» и «вольнолюбивые надежды». Самым жгучим интересом являлось, конечно, порабощение России; только об этом и говорит единственное обращение к Чаадаеву, написанное Пушкиным за два года дружбы; очевидно, он сознавал, что в этом чувстве они сливаются всего полнее. Я не буду приводить этих известных стихов: укажу только, на какую почву здесь поставлено стремление к свободе:

      Пока свободою горим,

      Пока сердца для чести живы,

      Мой друг, отчизне посвятим

      Души прекрасные порывы.

      Это – идея нравственного долга перед самим собой и перед родиной: таков был характер этих бесед.

      Как это всегда бывает, непосредственно Пушкин сознавал только их конкретное содержание; но в другом свете представились они ему два года спустя, в Кишиневе, когда вместе с угаром петербургской жизни рассеялось и навеянное на него средою острое политическое настроение. Здесь, в уединении, «для сердца новую вкушая тишину», он углубился в себя и дал себе отчет в своем прошлом. И тут-то он сумел по-настоящему оценить и свою дружбу с Чаадаевым. Что ему кажется теперь в ней наиболее ценным, это уже не те уроки политической мудрости и вольнодумства, которыми он тогда упивался, а нечто другое, чего он тогда не умел ценить и почти не замечал: та нравственная атмосфера, которою он дышал, входя к Чаадаеву. Он говорит Чаадаеву:

      Ты был целителем моих душевных сил;

      О неизменный друг, тебе я посвятил

      И краткий век, уже испытанный судьбою,

      И чувства, может быть, спасенные тобою!

      Ты сердце знал мое во цвете юных дней;

      Ты видел, как потом в волнении страстей

      Я тайно изнывал, страдалец утомленный;

      В минуту гибели над бездной потаенной

      Ты поддержал меня недремлющей рукой;

      Ты другу заменил надежду и покой;

      Во глубину души вникая строгим взором,

      Ты оживлял ее советом иль укором;

      Твой жар воспламенял к высокому любовь;

      Терпенье смелое во мне рождалось вновь;

      Уж голос клеветы не мог меня обидеть:

      Умел я презирать, умея ненавидеть.

      Здесь не нужно искать намеков на дружеские услуги со стороны Чаадаева, и «потаенная бездна», конечно, меньше всего означает,