Кащеева цепь. Михаил Пришвин

форме.

      Купидоша сказал:

      – Я бы желал прочесть такую книгу, чтобы мне открылись все тайны.

      – Какие такие тайны?

      – Всякие-развсякие, что от нас скрывают учителя.

      – У них тайн никаких нет.

      – Нет? А бог! Ведь они богу служат?

      – Как богу?

      – Ну, а из-за чего же они и мы переносим такую ужасную скуку, и родители наши расходуются на нас; для чего-нибудь все это делается?

      – Вот что, брат, – сказал Несговоров, – физику ты вот сразу понял, попробуй-ка ты одолеть Бокля, возьми-ка почитай, я тебе завтра принесу, только никому не показывай, и это у нас считается запрещенной книгой.

      – За-пре-щен-ной!

      – Ну, да что тут такого… тебе это уже надо знать; существует целая подпольная жизнь.

      – Под-поль-на-я!

      По этой своей врожденной привычке вдруг из одного слова создавать себе целый мир Курымушка вообразил сразу себе какую-то жизнь под полом, наподобие крыс и мышей, страшную, таинственную жизнь, и как раз это именно было то, чего просила его душа.

      – Та песенка, – спросил он, – тоже подпольная?

      – Какая?

      – Мотив ее такой: там-та-та-а-та…

      – Тише! Это «Марсельеза». Конечно, подпольная…

      – Вот бы мне слова…

      – Хорошо, завтра я тебе напишу «Марсельезу» и принесу вместе с Боклем. Только смотри, начинаешь заниматься подпольной жизнью – нужна конспирация.

      – Кон-спи-ра-ци-я!

      – Это значит держать язык за зубами, запрещенные книги, листки – все прятать так, чтобы и мышь не знала о них. Понял?

      – Понял очень хорошо, я всегда был такой…

      – Конспиративный? Очень хорошо, да я это и знаю: не шутка начать экспедицию в Азию в десять лет.

      – Еще я спрошу тебя об одном, – сказал Курымушка, – почему ты называешь меня Купидошей?

      – Купидошей почему? – улыбнулся Несговоров. – У тебя волосы кольцами, даже противно смотреть, будто ты их завиваешь, как на картинке, и весь ты скорее танцор какой-то, тебе бы за барышнями ухаживать.

      Курымушка посмотрел на Несговорова, и до того ему показались в эту минуту красивыми его живые, умные, всегда смеющиеся глаза и над ними лоб высокий, с какими-то шишками, рубцами, волосы, торчащие мочалкой во все стороны, заплатанные штаны с бахромой внизу и подметки, привязанные веревками к башмакам, – все, все было очаровательно. Всех учеников за малейшую неисправность костюма одергивали, даже в карцер сажали, а Несговорову попробовал раз директор сделать о подметках замечание…

      – Уважаемый господин директор, – сказал Несговоров, – вам известно, что на моих руках семья, и у сестер и братьев подметки крепкие; вот когда у них будет плохо, а у меня хорошо, то очень прошу вас сделать мне замечание.

      – Вам бы надо хлопотать о стипендии, – робко заметил директор.

      – Обойдусь уроками, – ответил Несговоров. – К Пасхе у меня будут новые подметки, даю вам слово!

      Как это понравилось тогда Курымушке!

      – Знаешь, –