Исповедь женщины. В. И. Немирович-Данченко

тут короткие. Четыре с половиной часа, и после жаркого, душного Милана, перевалив Апеннины, вы дышите нежной и оживляющей brezza – ветерком с моря, ласковым как прикосновение локона любимой женщины, тихим, как ее сонный лепет, в котором вы скорее сердцем, чем ухом, отгадываете свое имя.

      Дивно хороша была морская даль, сливавшаяся с небом, так что смутные силуэты каких-то судов казались совсем воздушными, скользящими по лазури небесной, точно они вышли из тех облаков, медленно и лениво таявших посреди напоенного солнечным светом простора. А тут на помощь морю и небу пришла южная песня, родившаяся свободной волной и, как вал в берега, бьющаяся в ваше сердце с какой-то неразгаданной, но гармоничной мольбой… С южной песней улыбнулась южная красота… До Монцы ли с ее отшельницей было!..

      Только через месяц я вернулся в Милан. В первый же день мне понадобилось быть зачем-то в знаменитой галерее Виктора-Эммануила. Я пошел туда и только что уселся пить кофе около знаменитого ресторана Biffi, как увидел мою монцскую знакомую выходящую с пачкой нот в руках из знаменитого музыкального магазина Джулио Реккорди. Кровь так и прилила мне к щекам. Стыдно было. Вспомнил я и неисполненное обещание, и ту мольбу, какая слышалась в ее голосе, когда она просила у меня русских газет и книг. В первый момент я хотел было уйти внутрь ресторана Биффи, да надо было сначала расплатиться с «cammeriere», а его здесь скоро не дозовешься. Между тем Анна Васильевна, как она назвала себя в первый раз, шла прямо по направлению ко мне.

      Оставалось одно – самому ей двинуться навстречу… Я так и сделал.

      Когда она увидела меня и вспыхнула, я по выражению ее глаз догадался, что эта встреча ей совсем неприятна! Еще бы! Она даже опустила их и хотела пройти мимо, но тут я сам заговорил:

      – Анна Васильевна! Не знаю, как и прощения у вас просить…

      – Вы о чем это? Здравствуйте.

      По своему обыкновению она не подала руки.

      – Как, вы о чем? Я вам наобещал и книг, и журналов… И все это забылось разом.

      – Я уже привыкла к этому. На русскую аккуратность полагаться все равно… все равно, что на ветер.

      – Слава Богу!

      – Что вы это?

      – Вы браниться начинаете, следовательно, не так сердитесь. А я! Я, ей Богу, только сейчас вспомнил о своем обещании, как вас увидел. Вовсе не до того было.

      – Дела?

      – Да.

      – Ну разумеется. У нас всегда дела.

      – Меня даже не было в Милане это время. Я ездил на Ривьеру.

      – Что, хорошо там?

      – Да! Море…

      – Ах, как бы я хотела к морю! – страстно вырвалось у нее.

      – Что же вам мешает? Сели, четыре часа – и вы там.

      – Да, но меня доктора не пускают. Да притом!.. – И она не закончила.

      Я взглянул на нее пристально. Чахоточный румянец уже весь в точку сосредотачивался на скулах, глаза ввалились глубже. Синие круги вокруг них и рта сделались резче. Синими пятнами казались впадины у висков, бледное ухо без румянца, безжизненное как бумага; дышит она с усилием, нос заострился.

      – А вы бы не обращали внимания на докторов и ехали…

      – Да.