Двенадцать сторон света. Александр Евсюков

один-то раз отступим, ради такого случая, – подмигнул Даня.

      Георгий Юрьевич согласился. Они встали рядом.

      – Есть всего две важные вещи: звёздное небо над нами и нравственный закон внутри, – изрёк Даня. – Так говорил этот… философ Кант.

      – Небо и закон – это хорошо, – со значением кивнул Георгий Юрьевич.

      Как же всё к этому пришло, думал Даня. Он же не хотел этого, откладывал, занимался другим. Но что-то неудержимо полезло и попёрло из него кусками, абзацами и страницами и уже не позволяло ему остановиться. Другая сторона жизни время от времени выныривала из тумана, как круп лошади, и вскоре снова скрывалась в нём. Детский сад, пособия, подработки…

      Одну книгу, их первое совместное бедствие, они как-то пережили. Но когда через неделю после презентации он заявил, что берётся за вторую, Анино терпение лопнуло. Даня чувствовал себя бездушным эгоистичным чудищем, но «расколдоваться» никак не мог. Она бросала ему прямо в лицо самые ядовитые и заковыристые оскорбления, какие только могла выдумать, а он чувствовал, что не способен ни разозлиться, ни огрызнуться всерьёз. Даня как будто слушал незнакомые прежде модуляции на совершенно новом, неизвестном ему языке и даже раз решительно невпопад улыбнулся в ответ.

      Аня, стукнув дверью, ушла в ночь. Младшая была завёрнута с головой, старший понуро топал рядом.

      А он остался. И, к своему горькому стыду, был почти счастлив. В холодильнике кое-что оставалось, и можно было до послезавтра никуда не выходить. Через три минуты Даня засел писать. Среди ночи внезапно вспомнил, что надо бы спросить, как они там доехали. Отправил вопрос в мессенджер. «Ты – мудак», – ответила она следующим утром. «Знаю», – написал он, убедившись, что всё в порядке.

      – А ты пиши. Пиши… пока никто не видит. Как будто на губе уже сидишь, всех обманул и пишешь. Это каторга твоя. И привилегия. Пока не застукали – пиши. Я не смогу так. Хоть удавлюсь – не смогу. Анька – она хорошая. Детей воспитает. Мы с матерью поможем, когда чего… И ты – тоже что надо сделаешь, – Георгий Юрьевич ткнул пальцем в сторону Дани. – А пока – пиши. Закройся, упрись – и до опупения. Это как плац драить… Как за родину в рост из окопа. Это как, ну, это… самое то…

      Голова тестя повисла, его подбородок уткнулся в грудь. Слыша тихий храп, Даня чувствовал, как трезвеет. Сквозь этот пошлейший разговор, с извечным переливом из пустого в порожнее, вдруг сверкнул первозданный смысл. Этот «сапог», в жизни своей не читавший ничего, кроме уставов, неожиданно понял его задачу. Причём понял даже лучше, чем понимал прежде он сам. Даня раздвинул и застелил гостевой диван, затем осторожно подвёл к нему тестя и заботливо уложил.

      Снова вышел на балкон, на этот раз отчётливо представив, как прижимает к себе жену и как по очереди целует обоих деток. Но, главное, этот кусок ночи в затихшем доме вечно не спящего города – его и только его время.

      Пёс с ней

      Однажды поздней весной Таня вышла с переполненным ведром к мусорке. Солнце ярко светило, но сразу за углом налетел резкий ветер, и ведро приходилось